25 мая 1837 г.

Весна у парижан не в чести. — Соловей поет по календарю.

— Журналисты и салоны. — Истинный поэт не в ответе за свое вдохновение

У парижан нынче масса претензий к весне; они ею ужасно недовольны; жалобам нет конца; мы, однако, советуем весне запастись мужеством и пренебречь упреками: в Париже это верный случай положить конец хуле. Мир принадлежит храбрецам; если, наделав много шуму, вы испугаетесь и отступите, вы пропали; напротив, если, дав скандалу разгореться, вы смело выступите вперед, если отважно войдете в гостиную в тот самый миг, когда там злословят на ваш счет, — тогда недоброжелатели очень скоро смолкнут; сама ваша отвага послужит доказательством вашей невиновности, само ваше присутствие даст ответ на все вопросы; именно поэтому мы и советуем весне не страшиться гнева парижан: ее приход рассеет все наши предубеждения; если мы увидим, почувствуем ее, то простим ей все ее грехи; если она наконец придет, мы забудем, что она так долго не приходила; к ней одной применима старая поговорка: «Лучше поздно, чем никогда». К ней одной и больше ни к кому; обо всех остальных мы рекомендуем говорить словами Альфонса Карра: «Лучше никогда, чем поздно».

Из деревни нам сообщают, что соловей уже поет. Какая точность! Бедная Филомела[225]! Что привело тебя в наши края? Ведь деревья у нас еще не зеленеют, цветы еще не расцвели. Певец поэзии и любви, неужели ты раб календаря? Неужели именно по нему ты определяешь, в какой день и час следует петь о любви? Неужели Мильвуа был неправ, когда сказал:

И голосистый соловей

Умолкнул в роще бесприютной[226].

О непутевый соловей! Тебе, значит, больше не нужно прятать свою любовь под покровом тайны? Ты не хочешь ждать, чтобы древесная сень укрыла твое счастье, не хочешь ждать, чтобы аромат цветов подарил тебе вдохновение, не хочешь дать зябким смертным возможность тобою полюбоваться… любовь твоя не ищет покровов, а голос не ищет славы! Ты предаешься любви в назначенный день, точь-в-точь как новобрачные, ты поешь в определенный час, точь-в-точь как импровизатор. Любовником и поэтом делает тебя не весна, не лазурь небес и не зелень лугов, не прохлада вод и не пробуждение цветов, а только лишь календарь. Ты решил: 15 мая в двадцать часов двадцать пять минут я выберу себе подругу и восславлю мою любовь; сказано — сделано: 15 мая в двадцать часов двадцать пять минут ты восславил свою любовь. Несчастный! Стоило ли рождаться соловьем, чтобы жить по часам, как журналист или кучер дилижансов! Стоило ли иметь крылья, чтобы не быть свободным и не подчиняться одному лишь солнцу? О соловей! Ты более не сын весны! Филомела, в этом году вы нас сильно разочаровали! […]

Мы никак не можем понять, откуда у журналистов такая ненависть к свету, к салонам, к салонному успеху, салонным талантам, салонным удовольствиям, салонным подаяниям; нет ничего более вульгарного и низменного, чем эта ненависть, да и ничего более несправедливого. Эти господа говорят о салонах с яростью людей, которым доступ в салоны закрыт. Но ведь дело обстоит совершенно противоположным образом: господа журналисты прекрасно знают, что, когда те особы, от которых они зависят, позволяют им бывать в свете, хозяева салонов принимают их охотно и любезно; так что, если им не удается бывать в свете, виноват в этом вовсе не свет. Примечательно, однако, что люди, которые по должности обязаны разрушать предрассудки, в реальности оказываются их самыми пламенными защитниками. Последние два десятка лет мы только и слышим что обвинения салонов в бесплодии, а света — в ребячестве, как будто все наши государственные мужи, все наши гениальные мыслители не выросли в салонах. Из того, что Жан-Жак служил лакеем, сделали вывод, что хорошо писать способен лишь тот, кто рожден в низком сословии, человеку же благородного происхождения следует искупать этот грех, общаясь только с людьми заурядными; при этом забыли всех тех мастеров красноречия, каких подарил нам элегантный мир; даже сегодня, пренебрегая очевидностью, нам постоянно толкуют об умственном ничтожестве салонов, о неспособности светского человека мыслить, о скудости его идей и мелочности его чувств; все эти разглагольствования мы принуждены слышать в светском обществе, в салоне, сидя между Ламартином и Виктором Гюго, между Берье и Одилоном Барро, которых в светском обществе, в салонах знают за остроумных и любезных собеседников, а в целой Франции — за красноречивых поэтов и возвышенных ораторов. Но предрассудок сильнее опыта: он будет жить вечно, и мы вечно будем слышать, что свет не способен породить ничего ценного, ни талантливого мужчину, ни гениальную женщину; при этом никто даже не вспомнит, что Байрон, князь фон Меттерних и господин де Шатобриан, госпожа де Сталь и Жорж Санд выросли в свете; да-да, и Жорж Санд тоже: несмотря на всю ненависть, какую она питает к людям из хорошего общества, стиль ее на каждом шагу выдает принадлежность к этому самому обществу; только светская женщина способна описать свет так, как описывает она. Спросите у господина де Рамьера, он скажет вам, что встречал Индиану восемь лет назад на балу у испанского посла: она была там одной из самых хорошеньких[227].

Спросите также у графа Вальша, который, кажется, в совершенстве изучил характер и талант автора «Лелии». Граф посвятил Жорж Санд целую книгу. Пылкость убеждений автора и его искренность нам по душе. Что же касается упреков и сожалений, содержащихся в его книге, то они весьма лестны, и Жорж Санд вправе ими гордиться[228]. Господин Вальш, упрекая красноречивую неприятельницу общества в том, что она не приискала своему гению должного употребления, как будто говорит ей: «Как жаль, что при такой форме у тебя такое содержание!» Но насколько же несправедливы подобные упреки и насколько бесполезны эти благородные советы! Разве Жорж Санд повинна в том, что пишет под диктовку вдохновения? Разве она виновата в том, что душа ее пребывает в плену разочарования? Настоящий поэт поет лишь о собственных чувствах, а в них он не властен. Он может исправить стиль, но не может переменить мысли; мысли же эти он не выбирает, а рождает; они плоды его сердца, которое он способен разве что возделывать; большой поэт есть выражение своей эпохи; если сочинения его возмущают вас, проклинайте эпоху, которая его породила, но не обвиняйте самого поэта; если он печален, если он стонет и богохульствует, если нападает на общество, значит, настала такая пора, когда общество погрязло в злоупотреблениях; значит, настала такая пора, когда люди высшего ума пришли в уныние. В Англии, которая всегда опережает нас на несколько лет, вспыхнула звезда Байрона; во Франции явилась на свет Жорж Санд. Не упрекайте ее в том, что она ненавидит общество; упрекайте общество в том, что оно внушает ей эту праведную ненависть, в том, что оно дает своим врагам основания для триумфа. Причины Реформации — не в Лютере; они в забвении всех заповедей, которое взбунтовало целую эпоху и дало одному человеку силы для совершения этой страшной революции… Герой — это потребность эпохи, воплощенная в человеке; это всеобщая мысль, обретшая плоть и кровь; сходным образом великий поэт — это разительный симптом страданий эпохи, это ее жалоба, которую он выражает, это ее рана, о которой он возвещает; простите же Жорж Санд: она не виновата в том, что главная мысль нашего века есть разочарование. Не упрекайте ее в том, что песни ее горьки; орел, подстреленный охотником, не отвечает за крики, исторгаемые у него болью[229].