Оба бала, состоявшиеся на прошедшей неделе, были прелестны: ни одной некрасивой женщины. Платья свежи и элегантны, как никогда. Пожалуй, ощущалась нехватка кавалеров; танцоры были наперечет; это подтверждает нашу идею: мужчины, запросто ездящие в кружки и клубы, не имеют необходимости ради того, чтобы забыть о скучном гриппе, наряжаться и отправляться на бал, женщинам же, на их беду, ничего другого не остается.

Моралисты ужасно возмущаются тем, что происходит на балах Мюзара и Жюльена; но велико ли преступление людей, которые забавляются с большим шумом и немалой вульгарностью? Когда бы эти забавы отвлекали от добрых дел и душеполезного чтения, мы воскликнули бы вместе с вами: долой забавы! Меж тем как подумаешь, что все те силы, какие народ тратит на то, чтобы плясать, вальсировать, галопировать, он мог бы употребить на дела куда более страшные, начинаешь более снисходительно смотреть на празднества, которые могут принести вред только людям, в них участвующим. Те, кто встречались с безумием жестоким и злобным, легко простят безобидное сумасбродство; те, кто видел карнавал в архиепископском дворце[221], не станут сердиться на карнавал в Опере. Скажите честно, господа политики с мелкой моралью и ложной добродетелью, разве галоп Мюзара не лучше бунта? А ведь именно бунту галоп и служит заменой: помните об этом и смотрите на него сквозь пальцы. Римский народ глазел на зрелища, устраиваемые для него предусмотрительными римскими правителями; французский народ сам зарабатывает деньги на собственные забавы и сам же их тратит, так что наши маленькие Нероны не имеют права ни роптать, ни лишать народ развлечений, в которые они не вложили ни франка. Бедный народ! Не имей ты доброжелателей, ты бы уже давно был счастлив. […]

В малоизвестном журнале мод или, точнее, в журнале малоизвестных мод напечатано: «Графиня де С… в обществе испанского гранда, в тюрбане из золотой парчи и небесно-голубого газа была восхитительна. Великолепная смородиновая накидка, подбитая горностаем, и благородство осанки привлекли к ней все взгляды, когда в ожидании своего пышного экипажа она встала на ступеньках колоннады Оперы». Так и видишь эту графиню с ее испанским грандом, парчовым тюрбаном, смородиновой накидкой и благородной осанкой — вот как раз со всем этим она и встала на ступеньках колоннады. До сих пор мы полагали, что вставать на стоянку — прерогатива фиакров и кабриолетов; однако, примененный к графине, глагол вставать внезапно обретает совершенно особую элегантность. Полиции следовало бы включить в свой устав: «Отныне графиням и испанским грандам предписывается вставать перед левой колоннадой Оперы».

Что касается тюрбанов, то они нынче в большой моде; женщины в этом году носят тюрбаны самых разных сортов: тяжелые — из плотной материи, затканной золотом, легкие — кружевные, газовые и тюлевые. Первыми славится Симон; он предлагает тюрбан классический, тюрбан для матрон. В тайну тюрбана для юных, тюрбана фантастического проникла одна лишь мадемуазель Бодран[222]. Впрочем, нас более всего пленяет в этом уборе его неиссякающая способность исторгать из уст поклонников красоты ужасный вздор; если мужчина не чужд элегантности, он по крайней мере один раз за вечер непременно произнесет любезную фразу следующего содержания: «Ах, сударыня! Как к вам идет этот тюрбан; вы в нем вылитая одалиска». Но одалиски не носят тюрбана! Мужчины, держащиеся более непринужденно, заходят дальше и говорят: «Привет тебе, прекрасная одалиска!» Повторяю: одалиски не носят тюрбана. Наш совет галантным невеждам: вначале побывайте в Турции, а потом попробуйте сказать приглянувшейся вам даме: «Ах, сударыня! Как к вам идет этот тюрбан! Вы в нем вылитый кади![223]» Вы, конечно, проиграете в льстивости, но зато выиграете в точности. […]

Случайные знакомцы с некоторых пор начали играть в нашей жизни такую важную роль, что приходится угождать им во всем. Прежде каждый имел двух-трех близких друзей, от которых не скрывал ни сердечных тайн, ни содержимого кошелька, ни острых шуток, в присутствии которых мыслил без опаски, перед которыми не стеснялся ни страдать, ни страшиться, ни надеяться, ни даже краснеть; от этих наперсников и сообщников, в чьем обществе человек проводил большую часть дня, отличались случайные знакомцы — два десятка людей, которых человек видел ежедневно, к которым был даже привязан, но которых называл не иначе как «один мой знакомый; одна моя знакомая». Видеться каждый день и ужинать вместе каждую ночь означало не более чем быть знакомыми, но знакомыми отнюдь не близко; между знакомством и дружбой, пролегала пропасть; в день грандиозного празднества, иначе говоря, один раз в год, человек принимал двести или даже триста человек, о которых слыхом не слыхивал во все остальные триста шестьдесят четыре дня. Нынче сердце наше сильно расширилось в размерах, а вернее сказать, обзавелось разменной монетой, которая позволяет одному человеку иметь два десятка близких друзей, сотню хороших знакомцев и шесть сотен знакомцев случайных, которые имеют право являться к нему домой и болтать без умолку, невзирая на то, что он грустен или болен, не в духе или окован ленью, находится во власти вдохновения или, наконец, просто счастлив, — а в такой день, на наш взгляд, посторонние особенно неуместны.

Между тем, поскольку это умножение числа визитеров сделалось своего рода стихийным бедствием, а светские люди никогда не изъявляли готовности идти на муки во имя учтивости, да и вообще мы слишком хорошо знаем жизнь, чтобы жить по правилам хорошего тона, — так вот, по всем этим причинам мы решили отдать один день недели на потребу дружеской черни, иначе говоря, тем, кого мы любим не так сильно, чтобы позволять им бывать у нас, когда им захочется, но которых мы, однако, ценим достаточно, чтобы их общество казалось нам лестным и мы почитали необходимым украшать ими свою гостиную время от времени. Обычай принимать по утрам только в определенный день, обычай, уже несколько лет как вошедший в моду в том кругу, который именуется большим светом, с каждым днем распространяется все шире, и вот к чему это приводит: люди, которые прежде видались часто, теперь не видятся никогда, потому что нет ничего труднее, чем не пропустить этот злополучный день. Положим, вы его пропустили: в таком случае придется дожидаться следующей недели, а там внезапная мигрень или срочное дело удержат вас дома — и вот позади уже две недели, а вы так и не повидали свою приятельницу. Назавтра вы свободны и могли бы у нее побывать, но назавтра вы ей ни к чему; она открывает вам свое сердце только по субботам, или по четвергам, или по воскресеньям; в другие дни сердце это заперто так же надежно, как и дверь ее дома; ибо, если вам говорят: «Я всегда дома по субботам», — это отнюдь не означает, что вас непременно хотят видеть в этом доме в субботу; нет, если вам говорят: «Я всегда дома по субботам», — это означает: «В другие дни я вас видеть не желаю»[224]. Но и это еще не все; если ваша приятельница вас все-таки принимает, то для вас и для других ее близких друзей этот прием оскорбителен, ибо застать ее одну в эти дни невозможно; одновременно с вами она принимает два десятка случайных знакомцев, которым, впрочем, от такого порядка тоже мало радости: хозяйка дома им, в сущности, безразлична, но раз у нее есть приемный день, они обязаны во что бы то ни стало у нее побывать; ведь теперь уже они не могут рассчитывать на то, что, к своему удовольствию, не застанут ее дома и смогут просто-напросто оставить у нее свою карточку. Таким образом, по нашему убеждению, обычай этот противен… Но в то мгновение, когда мы выводили эти строки, явился один из наших друзей и принялся насмехаться над нами; прервав нас самым непочтительным образом, он сказал: «Ты просто глуп, а обычай этот очень удобен, и если ты до сих пор этого не понял, мне тебя жаль». — Мы, однако, охотно продолжим коснеть в нашей глупости, ибо в такое развращенное время, как наше, глупость может почитаться добродетелью.