Юноша улыбнулся, а Василиска, словно что-то почувствовав, подняла глаза, улыбнувшись в ответ, помахала рукою, снова повернулась к подружкам. Иван отошел от окна, снова посмотрел в зеркало… вернее, не в зеркало, а на зеркало. Хорошее серебро, старинной работы, – в случае чего, вполне продать можно, исходя из того, что за всю поездку в Путивль парни не получили ни копейки. Да что там копейки – ни пула медного! Хорошо хоть из усадебки еще не попросили, небось на нее теперь новый хозяин найдется. Иван усмехнулся – попросят, так в Тихвин уедем, эко дело! И там, чай, землица имеется, и усадебка – не пропадем, прорвемся… А зеркало, конечно, продать неплохо было бы – деньжат выручить, на неделю бы хватило, а то и на две, при разумных-то тратах.

А Прохор-то молодец, все ж таки пристроился в кузню, ту самую, к Тимофею Анкудинову, – хозяин его ценил, заплатил не худо. Впрочем, чувствовалось, не столько кузня манила силача-молотобойца, сколько некая русоволосая краса-девица, о чем как-то упомянул Митька – дескать, видал. Ну и на здоровье! Нет, просто здорово! А то Иван уж было решил, что никак не может Прохор похоронить в сердце своем тлевшие чувства к Василиске. Это хорошо, что у парня появилась зазноба, вот еще б Митьку оженить… хотя тот, наверное, еще молод – шестнадцать едва-едва стукнуло. Это для девки шестнадцать лет – перестарок, а для младого вьюноша в шестнадцать-то еще рановато жениться.

Поднявшись по крыльцу, вошла в светлицу суженая, сбросила на лавку летник, утерла лоб рушником, пожалилась:

– Употела вся – эко, жарища-то! Как бы пожара не было.

– Господи пронеси, – перекрестился на икону Иван. – С чего это ты, Василисушка, про пожар вспомнила?

– Да солнце-то, – девушка кивнула на окно. – Вся трава повысохла. А еще перепьется народец на празднествах царских, огонь уронят – долго ли? Я к тому, Иване, что хорошо бы сегодня водицы поболе принесть. Я уж наказала слугам – хорошо, не разбежались, но заплатить бы им надо.

Юноша хмуро кивнул: конечно, надо, кто бы спорил? Вот только с каких денег?

– Зеркало продадим. – Вытянув ноги, Василиска сбросила с ног летние сапожки светло-зеленого сафьяна, тоже, про между прочим, недешевые, но, конечно, не такие дорогие, как зеркало.

– Не жаль зеркала-то будет? – усмехнулся Иван. – Любишь ведь иногда поглядеться.

Василиска махнула рукой:

– А что уж его жалеть? После новое купим. А что поглядеться не во что… – девушка лукаво прищурилась, – так ты, суженый мой, поди, мне ведь расскажешь, какая я?

Встав с лавки, Василиска закружилась по комнате, легкая, невесомая, в длинном сиреневом сарафане, который тут же расстегнула и сбросила… Распустила косу, темные волосы волнами легли на плечи… Игривый солнечный луч отчертил под белой рубашкою пленительные изгибы тела.

Иван облизал губы…

– Ну? – Девушка показала суженому язык. – Какая я?

– Красивая…

– Это я и сама знаю. Еще! Какая у меня шея?

– Лебяжья!

– А очи?

– Как озера бездонные!

– Губы?

– Карминные…

– А на вкус?

– А вот сейчас попробую!

Обняв девушку, Иван поднял ее на руки, закружил, затем бережно поставил на пол, осторожно снимая рубашку. Обнаженная красавица обхватила его, прильнув всем телом…

– Осторожней… – прошептала, изгибаясь в неге, – лавку развалим…

– Не развалим… Крепкая…

И вдруг скрипнула дверь. Ветер?

– Василисушка!

Черт! И кого принесло?

– То я, подружка твоя, Филофея.

Василиска живо накинула на себя рубаху и летник, Ивана же выгнала в смежные сени.

– Заходи, Филофеюшка. Я тут прилегла вздремнуть чуточек.

Подойдя к двери, Василиска ногой закинула под лавку домашний зипун Ивана.

– Входи, входи, подруженька. Кваску ли?

– Ой, Василисушка, не буду. – Вошедшая во светлицу девушка приятной наружности, с длинной белой косой, встревоженно осмотрелась. – Иван, суженый твой, дома ли?

– Да был дома… А ты что хотела-то? Говори, не стесняйся.

Гостья вздохнула:

– Да вот, послала Архипку, братца, с деньгами на Чертолье… Теперь вот опасаюсь – не зря ли? В городе, чай, гулянье начнется, пиво-брагу на улицы выкатят, да как бы и не водку… Упьется народ. Ой, зря послала Архипку, зря…

– А зачем послала-то?

– Да к Никодиму-купцу, с долгом. Ходила вчера по торжищу, приглядела себе ожерельице… дай, думаю, куплю, пока тятенька с товаром в отъезде. А деньгов-то и не хватило… Хорошо, купец знакомцем оказался, – отправь, говорит, служку ко мне на усадьбу – принесет оставшуюся деньгу… Во сказал, да?! Да рази служкам можно деньги доверить? Братцу родному токмо! Его и послала… Вот и тревожусь теперь, наверное, надо было подождать до завтрева.

– Да ничего с твоим братцем не сделается, – отмахнулась хозяйка. – А что за ожерелье-то? Хоть красивое?

– Эвон! – Филофея с готовностью сбросила с плеч летний полупрозрачный платок с затейливой вышивкой. Ох, та еще была девица – ужас, как приодеться любила! И ведь знала, к кому зайти, похвастать.

– Ухх! – искренне восхитилась Василиска. – Вот это красотища! Никогда такого не видывала.

Гостья зарделась, словно бы похвалили не ожерелье, а ее саму. И в самом деле, изысканной красоты было ожерелье – серебряное, с золотыми вставками-листьями вокруг карминово-красных ягод – рубинов. Из богатой торговой семьи была Филофея – могла себе позволить.

– Ой, красиво, ой, красиво! – еще раз похвалила хозяйка.

– А у меня еще и помада фрязинская есть, и румяна с белилами! Идем-ка в гости – покажу.

– В гости… Ой, я у суженого только спрошусь, ладно? Ты иди пока…

– Ну, жду! – Покинув светлицу, Филофея резво сбежала с крыльца и вышла на улицу. Жила она рядом, в хоромах купца Ерофеева, знаменитого на Москве торговца.

– Ну? – выйдя из сеней, усмехнулся Иван. – В гости попросишься?

– А ты откуда знаешь?

– Да вы так тут галдели – не то что в сенях, на улице слышно.

– Так у Филофеи братец на Чертолье ушел, беспокоится.

– Ой, эко дело! – юноша рассмеялся. – Чай, братцу-то ее не пять лет. Почти вьюнош уже, что с ним случится-то белым днем? Нет, не из-за братца Филофейка заглядывала – ожерельем своим похвалиться. Что, в самом деле – богатое?

– Красивое. Так я схожу?

– Сходи, что уж с тобой делать? Смотрите, сильно там не малюйтесь, а то люди на улице испугаются.

– Да мы немножко… – Василиска проворно застегивала сарафан.

– Знаю я ваше «немножко»… Ла-адно, ла-адно, не обижайся.