Небо серело густыми облаками, на дворе святилища белел мокрый снег, наверное последний в этом году, прикрывший весеннюю грязь. Стараясь не наступать в лужи, Дарована пробежала через двор и поднялась по ступенькам храма. Все святилища Макоши в говорлинских землях ставились по одному образцу: сама постройка была образована девятью толстыми липовыми столбами, между которыми оставались широкие промежутки, а внутри высились идолы Великой Матери с ее дочерью Ладой и внучкой Лелей по бокам, с тремя жертвенниками перед ними. На жертвеннике Макоши в теплое время стояла Чаша Судеб. Сейчас он оставался пустым.

Поклонясь молчаливым идолам, Дарована обошла их, направляясь к задней половине храма. Позади идола Макоши на земле виднелась широкая крышка лаза, сколоченная из липовых плах. Прорезанное в крышке дымовое оконце сейчас было раскрыто, но дым из него не тянулся.

Взявшись за широкое бронзовое кольцо, Дарована с усилием подняла крышку, закрепила ее, подобрала подолы рубах и скользнула вниз по широким, но крутым ступенькам. Крышку над головой она оставила поднятой, чтобы впустить немного света.

Ступеньки привели ее в сруб, похожий на просторную избу, только без окон. Здесь пахло дымом, но было темно, лишь где-то в невидимом очаге тлели красноватые искры. Дарована на ощупь нашла пучок сухих трав и положила на угли. Мигом вспыхнул огонек, пополз душистый сладковатый запах, от которого сразу вспомнилось жаркое щедрое лето, душная и полная забот пора сенокоса. Огонь очага осветил высокий красноватый валун с плоским верхом, покрытый богато вышитой белой пеленой. На валуне стояла широкая глиняная чаша с тремя маленькими круглыми ручками на самом горле, похожими на медвежьи ушки. Это и была Чаша Судеб.

– Что ты так рано поднялась? – спросил мягкий, немного вялый спросонья женский голос. – Не спится? Жених приснился?

Никого не было видно, и казалось, что это заговорила сама чаша.

– Мне приснился сон, – ответила Дарована, кланяясь чаше и обращаясь как бы к ней. – Я его не помню, но он меня тревожит. Может быть, чаша поможет мне его вспомнить?

– Сны накануне Медвежьего велика-дня должны быть радостными! – сказал голос.

Что-то темное зашевелилось в углу сруба, и женщина в длинной темной накидке, лежавшая на полу на расстеленной медвежьей шкуре, поднялась на ноги. Волхвы Макошиного святилища по очереди проводили ночи возле чаши, и сегодня был черед Росавы – женщины лет тридцати, с маловыразительным, но миловидным лицом, полным ленивого спокойствия.

– Я знаю, – подавляя вздох, ответила Дарована. – Потому и беспокоюсь. Я сейчас вспомнила: во сне меня кто-то звал. Я даже хотела встать и пойти посмотреть, кто это, но не смогла – опять заснула.

– А какой голос звал? – спросила Росава, выбирая какие-то травы из горшков, стоявших на полу вдоль всех четырех стен подземного сруба.

– Мужской, – неуверенно ответила княжна. – Я боюсь, не с батюшкой ли что…

– Узнаем! – бодро ответила Росава.

Дарована встрепенулась.

– Может быть, срок пришел? – взволнованно спросила она и шагнула к чародейке.

Вот уже почти два с половиной месяца Дарована жила здесь, в тихом зимнем святилище, дремавшем вместе с самой Богиней Землей. Здесь ей было уютно, спокойно, никто не напоминал о прошлых разочарованиях, не высказывал опасений, что она может так вот, спокойно и бесплодно, провести весь остаток своих дней. Она всерьез подумывала о том, чтобы остаться в святилище навсегда: ее происхождение позволяло Дароване со временем стать верховной волхвой. А глиногорский престол отлично обойдется без нее: у Скородума растут двое сыновей, оба крепкие, смелые, сообразительные. Если бы не тоска по отцу, жизнь Дарованы в святилище можно было бы назвать совсем счастливой. Вот только чаша молчала. Княжна пробовала спрашивать ее о своей судьбе, но в чаше отражалась только темная вода, и даже самая умелая и мудрая из чародеек не могла ей помочь.

Росава бросила в чашу порошок из мелко растертых трав, другую горсть высыпала на тлеющие угли, подожгла тонкую веточку и стала водить ее пылающим кончиком над спокойной темной водой, налитой в чашу почти вровень с краями. Кивком головы подозвав Даровану, Росава дала ей сесть рядом, и они вдвоем склонились над чашей.

Не прислушиваясь к словам заговора, Дарована вглядывалась в темную воду. Здесь, в святилище, она жила словно в руках у самой Макоши, чувствовала исходящее от самой земли священное дыхание, но в то же время неодолимая прозрачная стена отделяла ее от богини и не позволяла услышать ее голос. Именно это сдерживало ее желание посвятить остаток жизни святилищу: похоже, Макошь все же предназначила ее для чего-то другого. Богиня-Мать с рождения покровительствовала княжне Дароване – без помощи Макоши она могла бы вовсе не появиться на свет. Пелена со священными красными узорами, постеленная на валун под основание чаши, была выткана при участии самой богини и служила оберегом Дарованы. Но даже принеся ее в дар святилищу, княжна не добилась ответа на вопросы о своей судьбе.

– Смотри свой сон, – шепнула Росава.

Но Дарована и так не отрывала глаз от чаши. Сначала вода оставалась темной, а потом в ней вдруг загорелись два ярко-желтых, золотистых огня, как два круглых глаза. Они приближались издалека, словно всплывали со дна, и светились все ярче. Несомненно, это были глаза: два черных зрачка и золотой ободок вокруг каждого. С трудом держась на ногах от волнения, слыша стук сердца так громко, как будто оно помещалась прямо в голове, Дарована смотрела в воду и не могла понять, чьи же это глаза.

Вдруг они отодвинулись, и перед ней возникла птичья голова. Это был сокол – княжна достаточно часто сопровождала отца на лов и знала всех ловчих птиц. Сокол вертел головой, словно высматривал добычу, и взгляд его острых, хищных глаз то и дело впивался в Даровану. И каждый раз она вздрагивала, как мышь, ожидая, что вот сейчас он сорвется с места и бросится на нее, вырвется из чаши, могучими крыльями расплескивая воду… И острое чувство тревоги показалось ей знакомым – да, это было то самое чувство, что мучило ее во сне.

– Это он, да, – шепнула Дарована.

Изображение потемнело и пропало, теперь в чаше была только темная вода.

– Кого ты видела? – с любопытством спросила Росава. – Уж не жениха ли?

– Нет, что ты! – Княжна перевела на нее взгляд, потом отошла от чаши и села на пол, обняв руками колени. – Какой там жених! Я видела сокола.

– Птицу Перуна! – воскликнула Росава. – Это важный знак. Нужно Божаре рассказать. Идем скорее!

Дарована послушно поднялась и пошла вслед за женщиной к лестнице в храм. На поверхности оказалось совсем светло. Значит, и правда весна близка. Но почему-то сейчас это совсем не радовало Даровану.

* * *

Старшая волхва Божара не меньше самой Дарованы встревожилась, услышав о соколе в воде священной чаши. Еще не старая – по крайней мере, никто не дал бы ей и пятидесяти лет, – она была довольно высока, сухощава, смугловатая кожа лица поблескивала на скулах, а в уголках глаз собрались пучком мелкие морщинки. Большие серые глаза и тонкий заостренный нос указывали на присутствие в ее жилах какой-то чужой крови; Росава как-то шепнула княжне, что Божара пришла издалека, с реки Девоны. И ее необычайное чародейное искусство и не совсем понятное имя говорили за это. Дарована робела перед ней. Старшая жрица отличалась решительным и неустрашимым нравом, что сейчас оказалось кстати.