– Ты слышал? – шепнула Джоанна.

Я кивнул.

– Что вы там видите? – нетерпеливо спросил Генри. – Вы меня так и держите в вашем зазадничье.

Не успел я ответить, как до нас донеслась музыка – хорошо знакомая нам гавайская музыка.

– Это же музыка Джимми Хайда! – поразился я.

Из соседней комнаты снова донеслись голоса, причём мужской звучал всё громче. Наконец его обладатель вошёл в комнату, и мы увидели, что говорил именно Джимми Хайд. Рядом с ним стояла Хасимото. Джоанна удивлённо вздохнула.

Джимми, в одежде для работы, снял со стены забрызганный краской фартук и надел на себя, все это время продолжая говорить по-японски.

– Почему Джимми Хайд оделся как художник? – с интересом спросил я.

Хасимото поцеловала Джимми прямо в губы и вышла через панель в другую квартиру.

– Ничего себе! – вытаращилась Джоанна. – Она его поцеловала!

– Что происходит? – снова спросил Генри.

– Ш-ш-ш!

Джимми взял коробку с красками и ведро с кистями. Подойдя к самой большой картине в студии, он положил инструменты и принялся разворачивать ткань. Картина была повернута под таким углом, что как мы ни старались, увидеть её ни одним глазком не могли. Но мы видели Джимми Хайда. Он посмотрел на картину, потом выдавил краску на палитру и принялся за работу.

– Джимми Хайд пишет картину! Почему он пишет? – недоумевал я. – Где же Хасимото?

Мы несколько минут молча наблюдали за тем, как Джимми легонько касался кистями скрытой от нас картины, добавляя мазки то тут, то там.

– Я хочу увидеть, над чем он работает! – решила Джоанна.

Окинув комнату взглядом, она двинулась вперед, переползая от мольберта к мольберту.

Генри подполз ко мне, и мы оба видели, как Джоанна добралась до точки, из которой работа Джимми Хайда уже была видна. Она выглянула и посмотрела на неё. Из своего угла я ясно видел, как её глаза расширились в изумлении. Она поднялась на ноги.

– Нет! – испугался Генри. – Что она такое творит? Из-за неё мы попадёмся!

– Послушайте! – возмущённо заявила Джоанна, подходя к Джимми Хайду. – Что это вы делаете?

Джимми резко обернулся, выронил палитру, забрызгав пол краской. Он испуганно вскрикнул, заметив надвинувшуюся на него Джоанну.

Распахнулась скрытая панель, и оттуда выбежала Хасимото, все ещё одетая в одежду, полосатую, как зебра, что-то крича по-японски.

– Не смейте её рисовать! – закричала Джоанна. – Вы не имеете права!

Она ухватила Джимми за руку. Он как раз обмакнул кисть в ярко-красную краску и всё ещё держал её в руке. Пока они отбирали её друг у друга, к нам подбежала Хасимото.

– Незаконное проникновение! – закричала Хасимото. – Это моя студия! Вон! Вон!

Джоанна продолжала бороться с Джимми Хайдом.

– Я уйду только с этой картиной! – Она вырвала кисть у него из рук.

Вылетев из пальцев Джимми, кисть забрызгала алым чёрно-белое платье Хасимото. Та ахнула, затем зарычала от злости. Решительно двинувшись вперёд, она ухватилась за картину одновременно с Джоанной, и каждая из них потянула её на себя.

– Отдайте! – заорала Джоанна.

– Ни за что на свете! – отозвалась Хасимото. – Она моя!

– Только не эта картина, – крикнула девочка. – Ни за что! Помогите!

– Ну вот… – пробормотал я и выпрыгнул из своего укрытия, слыша, что Генри последовал моему примеру.

Мы тоже ухватились за картину. Хасимото и Джимми Хайд стояли по другую сторону и тянули полотно на себя. Всё это время Хасимото яростно ругалась на нас по-японски.

Изо всех сил сопротивляясь, я краем глаза взглянул на картину. Это был портрет мамы Джоанны. Он был так тщательно выписан, что сперва мне показалось, будто это фотография. На портрете миссис Сэдли стояла у окна, глядя на улицу. Глаза её, обведённые тёмными кругами, блестели, будто она готовилась заплакать. Вокруг головы был обвязан шарф.

– Тяните сильнее, – скомандовала Джоанна.

Мы потянули.

Ещё сильнее!

Мы дружно навалились и дёрнули изо всех сил. Картина вырвалась из рук у наших соперников, и мы полетели кубарем через всю студию, сбив по пути два других мольберта и уронив картины. Генри потерял равновесие и упал на пол. Я рухнул следом за ним, потянув за собой картину.

Рама, в которой был закреплён холст, стукнула Генри по голове и треснула. Я услышал звук рвущейся ткани и хруст ломающегося дерева. Окончательно потеряв равновесие, я упал поверх Генри и картины, ещё сильнее разорвав её.

Прошло несколько секунд, прежде чем у меня прояснилось в голове. Над нами стояли Джоанна и Хасимото, глядя на уничтоженное произведение искусства.

– Моя прекрасная картина! – взвыла Хасимото. – Вы сломали её! Она сломана, и её теперь не починишь!

Мы стащили с Генри разорванный портрет матери Джоанны в сломанной раме. И, дорогой читатель, ты, наверное, ждёшь, что я испытывал страшную неловкость. Но на деле Джоанна так разозлилась, что для моих чувств в этой комнате просто не осталось места.

– Я рада, что мы её сломали, – прошипела Джоанна, яростно глядя на Хасимото. – Это моя мама, не ваша. Моя мама. Когда она умирала. Вы даже не спросили разрешения.

Хасимото прижала к себе сломанную картину, будто это был её больной ребёнок.

– Сотни часов. Может быть, даже тысячи. Это должна была быть моя величайшая работа.

– Ваша величайшая работа? – переспросила Джоанна. – Её даже не вы написали. Готова поспорить, что это всё его кисть! – Она указала на Джимми Хайда.

– Интересно, нельзя ли её как-нибудь сшить? – задумалась Хасимото.

– Я вам не позволю, – твёрдо сказала Джоанна. – Я заберу её с собой. А вам я её не оставлю.

Хасимото посмотрела на Джоанну, вздохнула и легла на пол.

– Вообще ты совершенно права. Я её не писала. Я ни одной картины не написала. Все они принадлежат кисти Джимми.

– Кто бы сомневался, – буркнула Джоанна. – Он делает всю работу, а вам достаётся вся слава. Надеюсь, вы ему хотя бы платите.

– Плачу? Конечно же, я ему не плачу. Он не наёмный работник. Он мой муж.

– Вы женаты?

– Конечно, женаты. Я люблю его. Как его можно не любить? Взгляните на это.

Она погладила разорванный холст, с которого смотрел на нас портрет миссис Сэдли.

– Тогда почему бы вам не рассказать всему миру, что он делает всю работу, чтобы и слава досталась ему?

Джимми сел рядом с Хасимото, взял её за руку и покачал головой, глядя на нас.