— Ну зачем судить так строго, — сказал Вилли. — Особого зла от них нет. Да, не святые, — так что же, за это нападать на всех нас?

— Да, да, да! И когда я перестану нападать, то умру. Это единственное, что я умею, и я буду изрыгать поношения вновь и вновь, как надоедливая пичуга, которая тянет всегда одну и ту же песню.

— Если вы знаете столько, то должны знать и больше. Тогда вы судите, рассматривая нас в определенном свете.

— Да, — сказал Тео. — И этот свет выявляет мою порочную сущность, но не дает мне никакой надежды на лучшее, ни капли, ни крупицы надежды.

— Не может быть, — сказал Вилли. — Такого быть не может.

— Что есть выражение религиозной веры, в трогательной и вполне фундаментальной форме. Тем не менее существуют те, кто обречен.

— Тео, — сказал Вилли, — расскажите когда-нибудь — или, хотите, сейчас, — что все-таки произошло с вами в Индии, что случилось?

Тео, нависая над столом и выставив вперед свое заостренное, обуженное лицо, покачал головой:

— Нет-нет, сердце мое, нет. — Он сделал паузу. — Это вы, Вилли, когда-нибудь — или, хотите, сейчас — расскажите мне, каково вам было в этом… там, одним словом.

Вилли помолчал, разглядывая свою руку и словно бы пересчитывая на ней пальцы большим пальцем другой руки.

— Не исключено, — сказал он медленно, — что когда-нибудь и смогу…

— Вздор! — сказал Тео. — Не смейте мне рассказывать, ни под каким видом, — о таком нельзя говорить, я и слушать не стану!

Он оттолкнулся от стола и, обойдя его, стал за спиной у Вилли. Положил ему на плечи свои мясистые широкие руки, ощущая под ладонями по-кошачьи тонкие косточки, разминая пальцами мышцы.

— Я очень глупый человек, Вилли, — проговорил он.

— Я знаю. Некий kouros[27]…

— Ну их к лешему, этих kouroi! Вы должны простить меня, отпустить мне грехи!

— Всегда вам хочется, чтобы вас прощали! За что вы алчете прощения? Предположу, что не за грубость и неопрятность, не за вероломство и эгоизм…

— Еще чего!

Оба рассмеялись.

— Простить вас, Тео, я могу. Отпустить вам грехи — не в моей власти. Это должны вы сами. Простите прошлое и проститесь с ним — полностью и навеки.

Тео нагнулся ниже, покуда не коснулся лбом шелковистых седых волос. Закрыв глаза, соскользнул руками с плеч Вилли, устремляясь вперед, навстречу утешению, за которым пришел, — туда, где на них крепко и ласково лягут ладони Вилли.

— Октавиан, я обнаружил нечто любопытное.

— Садитесь, Джон. Уже то радует, что вы хоть что-то обнаружили, тем более, если любопытное.

— Слушайте, — сказал Дьюкейн. — Я вчера вечером ходил к Макрейту домой…

— Так что, Макрейт действительно шантажировал Радичи?

— Да, только это не важно. Макрейт упомянул Биранна. Сказал, что Биранн часто бывал у Радичи.

— Биранн? Я думал, он был вообще незнаком с Радичи.

— Он позаботился создать такое впечатление. Да, так я ничем не выдал своего удивления, просто дал Макрейту выговориться, но незаметно вернул его к тому, что — в подробностях — происходило, когда он, услышав звук выстрела, прибежал к кабинету Радичи, — и тут выяснилось еще кое-что. Биранн, оказывается, запер дверь!

— Дверь в кабинете Радичи? Изнутри?

— Вот именно! Повторю слова Макрейта: «И тогда мистер Биранн впустил меня».

— А он правду говорил, Макрейт?

— Я склонен верить, что да.

— Положим, это можно сделать, поддавшись безотчетному порыву.

— Странный порыв! Разумеется, дверь, возможно, была заперта лишь какое-то мгновение. Макрейт, по его подсчетам, был у двери, когда минуты не прошло после выстрела. Но почему она вообще была заперта? Впрочем, постойте, это еще не все. Я тогда стал размышлять об этой ситуации — что могло произойти за эти несколько мгновений — и обратил внимание на то, что обязан был заметить сразу, как только увидел снимки, сделанные полицейскими.

— На что?

— Радичи был левша.

— Х-мм, мне это как-то ни разу не бросилось в глаза. И что же?

— Да, вам могло и не броситься. А вот левша непременно обратит внимание на эту же особенность у другого. Был как-то редкий случай, когда у нас с Радичи состоялся серьезный разговор, и речь зашла как раз о причинах такого явления, как леворукость. Он говорил, что правой рукой абсолютно ничего не может.

— И?..

— Револьвер лежал на столе возле правой руки Радичи.

— О боги! — вырвалось у Октавиана. — А не мог бы он как-нибудь изловчиться правой?..

— Нет. Попробуйте-ка представьте, как вы стреляетесь левой рукой.

— Или револьвер — сам лечь туда, выпав из другой руки?

— Невозможно, по-моему. Я очень скрупулезно рассмотрел фотографии.

— Так что из этого следует?

— Сейчас, минутку. Биранн ведь говорил, что передвигал оружие…

— Да, но он сказал, что отодвинул его всего лишь на какой-то дюйм, чтобы разглядеть лицо Радичи, а затем подвинул назад, на прежнее место.

— Совершенно верно.

— Силы небесные! — сказал Октавиан. — Вы же не думаете, что Биранн убил его?

— Нет, не думаю…

— У Биранна не тот темперамент, и потом, с какой стати…

— Насчет темперамента — не уверен. Да и вообще, нашелся бы мотив, а темперамент уж как-нибудь найдется.

— С другой стороны, казалось бы, чем не идеальное преступление? Войти к человеку, застрелить его и затем «обнаружить» тело.

— Может быть. Хотя учтите и трудности в данном случае. Стреляли с очень близкого расстояния и прямо в рот… Но позвольте, я доскажу то, что начал. Я побывал в Скотленд-Ярде. Помните, я вас просил, чтобы Премьер предупредил там об этом ребят? Он, по всей видимости, так и сделал, поскольку они раз в кои-то веки из кожи лезли вон, стараясь оказать мне содействие. Я хотел проверить отпечатки пальцев на револьвере — от левой ли они руки и в нужном ли месте.

— Ну и?..

— Да, от левой и, сколько я мог судить, в соответствующем месте. Что, впрочем, еще окончательно ничего не доказывает. Но во всяком случае, он держал оружие в руке и притом таким образом, что мог сам из него выстрелить. А Биранн, стало быть, говорил, что трогал револьвер. Как он это сказал? Необычно нервничал, волновался?

— Это да! — сказал Октавиан. — Но и все мы тоже нервничали и порядком волновались! Не каждый день после ланча кто-то рядом с тобой стреляется!