— Естественно. Так или иначе, отпечатки пальцев Биранна действительно имелись, и только на стволе револьвера. Помните, он еще вызвался предоставить полицейским свои отпечатки?

— Помню. Довольно подчеркнуто, как я тогда отметил. Только все это не доказывает, что он не мог застрелить Радичи, тщательно вытереть револьвер и вложить его в руку Радичи. Отсюда, пожалуй, и запертая дверь.

— Хорошо. Но если у него хватило ума вложить револьвер в левую руку Радичи, то должно было хватить и на то, чтобы оставить его на левой стороне стола.

— Это правда. Биранн, таким образом, по-видимому, отпадает. Если только все это не дьявольски хитрый умысел…

— Нет, не думаю. Итак, продолжу. После этого я вернулся к мысли, которая возникала у меня еще раньше. Радичи, если помните, любил носить старомодные, туго накрахмаленные воротнички?

— Правильно.

— Так вот, на воротничке у Радичи тоже остались отпечатки пальцев Биранна.

— На воротничке? То есть между ними произошла драка, потасовка?

— Сомневаюсь. Никаких других свидетельств драки не было. Я склонен думать, что Биранн перемещал тело Радичи.

— Удивительно! Тем более, что он не упоминал об этом. С чего бы ему вздумалось?..

— А помните, вы были озадачены тем, что Радичи не оставил записки? — сказал Дьюкейн. — Очень уж это не вязалось с его образом?

— Вы полагаете… Вы можете допустить, что Биранн обыскал покойного и забрал записку?

— Во всяком случае, не исключаю. Если Биранн и Радичи были оба замешаны в чем-то, Биранн мог опасаться, что у Радичи в карманах обнаружится нечто нежелательное. Да, я уверен, что он обыскал покойного, чтобы забрать либо записку, либо что-то еще. Оплошность с револьвером наводит также на мысль, что Биранн был захвачен врасплох. В смятении, зная, что у него на поиски лишь считанные мгновения, он запер дверь — достаточно рискованный поступок, — затем, как я себе мысленно рисую, отодвинул револьвер и откинул тело Радичи назад, на спинку стула, получив таким образом доступ ко всем его карманам. А когда позволил Радичи привалиться обратно к столу, то машинально придвинул револьвер к его правой руке.

— Очень может быть, — сказал Октавиан. — Я еще подумал тогда — не в буквальном смысле подумал, а так, промелькнуло в сознании, — как удобно лежит револьвер возле правой руки! Ведь мог бы упасть куда угодно!

— Да, — покаянно сказал Дьюкейн. — Я до этого додумался только после. Боюсь, я на сей раз не блеснул особой догадливостью, Октавиан. Кроме того, я должен был сразу заметить, что оружие лежит не на той стороне — да и заметил бы, наверное, будь я тогда на месте, по фотографиям это труднее разобрать.

— А вам не кажется подозрительным то совпадение, что, когда это случилось, Биранн оказался рядом, ближе всех? Можем мы быть уверены, что Биранн не убивал его — страшное предположение, я его не приемлю, однако во всем этом столько странного?..

— Уверены быть не можем, но я не думаю, что Биранн его убил. Будь это так, он либо вложил бы Радичи револьвер в правую руку, либо оставил бы его на левой стороне стола. Не сделал бы одно из двух правильно, а второе — нет. Во всяком случае — не думаю. А совпадение — что ж, отчего бы и нет… Или — разве не мог Радичи это сделать внезапно, под влиянием чего-то, что сказал ему Биранн? Как знать, возможно, Биранн еще до выстрела находился в кабинете. А может быть, Радичи вызвал его туда, чтобы застрелиться у него на глазах?

— Непонятная история, — сказал Октавиан. — Причем одно не вяжется с другим. Радичи не обладал никакой секретной информацией, меж тем как Биранну практически известен весь джентльменский набор. Что они могли замышлять вдвоем?

— В этом направлении, убежден, ничего, — сказал Дьюкейн. — Нет, это, по-моему, нечто куда более экзотическое — нечто, связанное с занятиями магией, которые практиковал Радичи.

— Макрейт не говорил, что делал у Радичи Биранн?

— Нет. Он только видел, как Биранн приезжал туда. И полагаю, он говорил мне правду. Я припугнул его слегка.

— Мы его, кстати, уже уволили, прохвоста.

— Это не беда. Боюсь, все, что можно, я из него уже вытянул.

— А как отнеслись к этой истории в Скотленд-Ярде? Не захотят ребята сами взяться за это дело?

— Они ничего не знают! Отпечатки пальцев я снимал сам. Наплел им что-то о том, для чего это нужно.

— М-м. Не заработать бы впоследствии из-за этого неприятностей.

— Это вы предоставьте решать мне, Октавиан. Полиции, конечно, придется сказать правду. Только я раньше времени не хочу спугнуть Биранна.

— Вы не намерены попросить у него объяснения?

— Пока нет. Я хочу действовать по порядку. Мне требуется еще одна ниточка. Мне нужна Елена Прекрасная. В данный момент она — недостающее звено.

«Бентли» Дьюкейна медленно двигался в потоке часа пик по терракотовому изгибу Мэлла[28]. Сгустки зноя клубились среди ползучего шороха машин, застилали неверной дымкой неподвижные деревья Сент-Джемсского парка, уже теряющие к исходу лета тугую пышность своих крон. Настала одна из тех минут, когда вечерний Лондон, изнемогая от жары, испускает вздох отчаяния. Летний Лондон наводит тягостное ощущение тупого безразличия, какого не вызвать ни туманам, ни ранним сумеркам, — летнее оцепенение, когда одолевает зевота и стекленеют глаза и сон, которым ненадолго забудешься в убийственно скучной комнате, полон кошмаров. Рука об руку с расслабляющей истомой по городу крадется зло, воплощаясь в безразличие, бессонницу, бесчувственность. Это время, когда долгая борьба с соблазном устало завершается поражением, когда преступление, которое долго вынашивают в мечтах, в конце концов с легкостью совершают, небрежно пожав плечами.

Дьюкейн, сидя рядом с Файви на переднем сиденье, чувствовал, как расползаются вокруг него эти миазмы по запруженным толпой тротуарам, проплывающим мимо замедленно, словно бы во сне. Все в его жизни, казалось, приобрело неестественно раздутые, нелепые, искаженные формы. Он врал Джессике. Сказал ей, что из-за вечерних совещаний на работе не сможет увидеться с нею на этой неделе. Обещал, что увидится на следующей. Он ощущал, как Джессика все больше загоняет его в угол, затягивает все глубже в трясину. Бывали мгновения, когда он думал, почти цинично, — ну и давай, затягивай, буди во мне зверя, делай из меня демона, наделенного злой силой. После чего сознание, что мысли такого рода — отъявленная гнусность, ввергало его опять в состояние полнейшей неразберихи.

Потребность видеть Кейт приобретала тем временем нешуточную настоятельность — столь нешуточную, что утром он едва не поддался искушению велеть Файви везти его не в Скотленд-Ярд, а в Дорсет. Однако он слишком ясно понимал, как грубо, а может быть, и непоправимо любой подобный поступок нарушит ту гармоничную схему, которую так уверенно придумала, одобрила и утвердила для них сама Кейт. В их с Кейт отношениях присутствовала некая пленительная и невинная бездумность, требующая держаться подальше со своими насущными проблемами и даже неожиданностями. Огромная нежность — да, глубокое чувство — естественно, но никаких безумных порывов. Желать не возбранялось — сдержанно, в положенных границах, но лихорадочно цепляться — ни в коем случае. Каким же шатким представлялось ему сейчас это безоблачное всеобъемлющее благо, сообразно которому он отныне строил свою жизнь и ради которого убивал любовь Джессики! Что, если выложить Кейт всю правду о Джессике, подумал он, и с приливом облегчения вообразил, как, коленопреклоненный, стоит на полу перед Кейт, положив ей голову на колени. Но нет, думал он, это будет для нее жестоким ударом, а меня, удрученно прибавил он про себя, выставит двуличным и неискренним. Надо будет сказать, но только после, потом, когда все это давно закончится и отболит. Сказать теперь означало бы пойти против правил — ее правил. Нельзя вовлекать Кейт в свою неразбериху. По ее мысли, наши отношения должны быть просты и радостны — и, стало быть, такими мне надлежит неукоснительно их сохранять.