Я слушал и задавался вопросом: где та грань, переступив которую вы попадаете в другой мир? Другое измерение, где живут те же люди, – но живут несколько по-иному? В другом масштабе. Неизмеримо более крупном. Непостижимом для большинства. И большинству же, наверное, ненужном… Потому что они не знали бы, что со всем этим делать. Олигархами рождаются? Наверное… так же, как и рождаются писателями – на свое горе. И – к счастью или несчастью – некоторые так и проживают свои жизни, не узнав о своем предназначении, просто об этом не догадавшись…

– Я пришел вот по какому поводу, – произнес Николай Николаич, осторожно вдвигаясь в помещение, где я кайфовал, развернувшись спиной к прохладному потоку воздуха. – Сегодня днем я дошел до этого места в моей биографии… которое мы уже обсуждали. Так вот, я весь вечер думал над тем, что вам рассказал. И вдруг увидел это все иначе… с другого ракурса. И мне показалось, что об этом надо написать по-другому. И я даже на диктофон наговорил новый текст, чтобы занести вам, но потом опять передумал и все стер. Я вообще не хочу упоминать об этом эпизоде своей жизни. Вот почему-то очень не хочется. И… это ведь никому, кроме меня, не нужно, так? Я же могу об этом не говорить… если не хочу?

Я чуть было не сказал: «Хозяин – барин» или «Любой каприз за ваши деньги», – но, слава богу, сдержался. Это было бы пошло, грубо, некрасиво… Да, конечно, Ник Ник меня сильно обидел, вторгшись в мое личное пространство, и я до сих пор дулся, но… Он сделал это не из праздного любопытства, а потому что совсем не знает меня. Я и в самом деле мог оказаться шпионом, или же меня просто могли использовать втемную, или посулить денег – да мало ли! Именно так: мало ли у него врагов, у которых есть и деньги, и возможности. И неумное любопытство в придачу! Поэтому я, помолчав немного, согласился:

– Так.

– Но совсем не упоминать об этой женщине… об Инне… как-то некрасиво, вы не находите?..

– Да вы садитесь! – спохватился я, указывая ему на кресло.

Мой работодатель сел, потер лицо и сморщился, и я подумал, что он плоховато выглядит. Не спал в урочный час? Или его, помимо сомнений, мучила какая-то хроническая болячка? Мигрень? Болел живот, ныла совесть?

– Что, если нам просто написать: в таком-то году женился на И. М. Васильевой… э-э-э… которая… которая…

– Можно как в энциклопедии, – сухо подсказал я. – Если персона не представляет интереса для… э-э-э… – я тоже начал тянуть резину, соображая на ходу, как бы деликатнее скруглить неделикатный момент, – для читателей… – я все-таки выкрутился! – э-э-э… можно просто написать в скобках дату рождения, прочерк и дату смерти. Все! И начать новую главу или абзац.

– Да… – задумчиво произнес Ник Ник. – Это идея хорошая… Пожалуй, так и сделаем. Фамилия, инициалы, затем две даты – и между ними прочерк. Просто прочерк. Как… как в энциклопедии…

«И как в жизни, – мрачно подумал я. – Точно как в жизни! Две даты и между ними – прочерк. Как у большинства. Кладбище. Все там будем… И только некоторые кроме кладбища останутся еще и в энциклопедии. Или в учебниках. Да и то ненадолго. Порой даже память о тех, которые попадают в энциклопедии, гораздо скоротечнее скорби о ничем не отличившихся, но родных и близких людях. Интересы человечества слишком быстро меняются. Уходят люди, становятся неактуальными даты, устаревают энциклопедии… Да и кладбища рано или поздно ровняют с землей, и на их месте разбивают парки или строят парковки… Вечны только прочерки. Только прочерки. Одни лишь прочерки!»

Она не отдала ему перстень с красным камнем. Сказала, что Пьетро, по всей вероятности, спустил его в кости. Она была так расстроена, что не смогла принести безделицу, стоившую так много… Если бы она узнала об этом раньше, то спрятала бы кольцо там, где муж не нашел бы его! У нее даже слезы навернулись на глаза – настоящие слезы, и ростовщик смягчился. Вряд ли старый лис дал бы ей столько за то, что она выложила перед ним в этот раз, если бы не имел на нее виды и не думал о собственной будущей выгоде.

Бьянка наняла кухарку, прачку и, поразмыслив немного, сторговалась еще и с соседской девчонкой – ухаживать за лежачей больной, мести полы и бегать в лавку – за небольшую мзду, так как опыта у той не было. Обещала наградные к праздникам и хорошую рекомендацию – и неизбалованная дурочка согласилась.

Две недели Бьянка отъедалась и отсыпалась, умывалась настоем лилии и отбеливала кожу. Сшила два платья и полдюжины нижних сорочек – на большее денег не хватило, потому что на тканях, отделке и лучшей в городе портнихе она не экономила. Да и вряд ли ей понадобится больше нарядов, если герцог ее заметит!

Она выгоняла из комнаты крикливое потомство Бонавентури, запирала двери на засов и сводила волосы на теле, выщипывала брови, полировала ногти, терла пемзой загрубевшие подошвы ног, мыла волосы и наводила на них блеск с помощью желе из айвового семени. Зеркало говорило ей правду – она и впрямь была колдуньей: настолько быстро, прямо на глазах ей удалось похорошеть и расцвести. Ростовщик не узнал ее в прекрасной даме, явившейся с его запиской в руках, переданной ей тощим оборвышем из еврейского квартала.

– Вижу, вы не теряли времени даром! – воскликнул он.

Бьянка только царственно склонила голову. Красный камень в грубой массивной оправе, которая царапала ее сливочную грудь, теперь был надежно зашит в мешочек лайковой кожи и покоился у ее сердца и днем, и ночью. На ласки Пьетро в последнее время она откликалась неохотно, вернее, совсем не откликалась. А на вопрос, что это болтается у нее на шее, ответила:

– Частица мощей святой Зиты.

– Зачем тебе святая Зита, ты же не горничная и не прислуга, которым она покровительствует? – попытался поднять ее на смех Пьетро, но она лишь грубо стряхнула с себя его руку и отрезала:

– В этом доме я и то, и другое, и вообще за все про все!

Красный камень, какой так хотел заполучить старый еврей, казалось, горел внутри ладанки, и женщина горела вместе с ним: ей необходимо выбраться из ямы, в которую она попала, любым путем, любым способом! И даже если герцог будет таким же дряхлым, беззубым старикашкой, как и ростовщик, она все равно пойдет на все, лишь бы не оставаться в этом нищем квартале, в этом жалком доме рядом с Пьетро!

Герцог оказался молод, строен и не слишком красив. У него было треугольное лицо с ранними жесткими морщинами и глаза человека, которого не любят и боятся. Они стояли и смотрели друг на друга: Франческо и Бьянка. Он – в черном, она – в золотом, и вся – словно чистое золото: безупречный овал лица, скромно уложенные пшеничные волосы, прижатые к груди в мольбе руки, сияющие глаза, устремленные на его некрасивое властное лицо. О, у нее уже был один красавчик, ее муж, но какой в этом был толк?!

– Просите, чего вы хотите? – сказал он низким, глуховатым голосом.

О, ей хотелось так много! И прежде всего никогда больше не возвращаться обратно к Бонавентури, но об этом нельзя было говорить, и камень, толкнувшийся в самое сердце, велел ей сказать совсем другое – то, чего ждал от нее человек в черном, человек, которого никто не любил. Он жаждал именно любви, любви бескорыстной, поэтому ничего не следовало просить для себя! «Ты и так потом все получишь, – словно нашептывала ей пульсирующая на груди звезда. – Ты свое теперь не упустишь!»