Барменша склоняется надо мной. У нее озабоченный вид.

— Может, вам что-нибудь принести? — спрашивает.

Неужели со мной все так плохо, что это становится заметно другим? Да, плохо, очень плохо — я снова теряю контроль над своим телом, которое попросту хочет отсюда уйти. Хочет вернуться, хочет близости другого тела, даже жаждет…

Я в ужасе, потому что мне кажется, что я больше не владею ситуацией, а мое взбунтовавшееся тело несет меня отсюда… вот мы садимся в такси, выходим… ступени… дверь, которую оно открывает…

— Хотите, я принесу вам чашечку кофе?

Молча киваю головой.

Когда в комнате Александра я застала Джорджа Муского, то подумала, что ничего нельзя предвидеть заранее. Неделю назад мы навсегда распрощались с ним на Майорке, а теперь он стоит передо мной и дружески улыбается.

— Познакомься, дорогая, с нашим хозяином и благодетелем, — сказал Александр.

Вот оно что. Квартирка, куда мы собирались переехать, принадлежала Джорджу. Он сдал ее нам за символическую плату, и вдобавок предложил помочь с ремонтом. На столе лежал список необходимых покупок. Я бросила на него взгляд — предусмотрено было все: от нового полотенцесушителя в ванной до обоев, паркета и даже новых унитаза с умывальником.

— Вы собираетесь сами заняться заменой всего этого? — спросила я слегка удивленно.

— Перед нами стояли задачи и посложнее, — ответил Александр.

Я довольно скептически восприняла их затею, но у них никаких сомнений в том, что они справятся, не было. «Лишь бы ты нам не мешала». Ну, я и не мешала. Александр исчезал на целый день, возвращался частенько за полночь и сразу ложился спать. Я его ни о чем не спрашивала. Предпочитая не знать. Предоставленная самой себе, переживала внутренние взлеты и падения. То вдруг, полная оптимизма, строила планы на будущее, то впадала в сомнения. Тогда мне казалось, что принятое нами решение о совместной жизни — это настоящее безумие. Что мне надо собрать чемодан и уехать. Но точка невозврата уже была пройдена. Ремонтные работы шли полным ходом. Я скучала по Александру, по физической близости с ним, к которой привыкла за эти несколько месяцев. Зная, что его долгие отлучки вполне оправданны, я все же ощущала себя покинутой. Он приходил настолько усталый, что на разговоры со мной у него просто не было сил. Когда я его о чем-то спрашивала, говорил:

— Завтра, дорогая, все завтра…

А мне надо было сегодня решить несколько трудных вопросов, которые ждать не могли. И предстояло сделать это самой — Александр не смог бы мне помочь. Первым делом надо позвонить Эве, которая меня, наверно, совсем потеряла. О боже, надо же ей обо всем сказать! Один раз я уже отложила свое возвращение. Теперь вот опять. Но как ей признаться, что на Майорку я ездила не с «этими русскими», а с мужчиной. И мужчина этот — приблизительно ее возраста и, в сущности, годится мне в сыновья. Для Эвы любая моя постоянная связь была бы большим потрясением, что уж говорить о моей связи со столь молодым мужчиной. Это могло бы вызвать удивление и у совсем посторонних людей, не знающих меня и мою жизнь так, как знала она. Как ей об этом сообщить, да еще по телефону? Определенно, такой разговор по телефону вести сложно. Эва в любой момент может прервать меня каким-нибудь уточняющим вопросом: скажем, спросить, сколько ему лет. Значит, надо писать письмо? Да, но как напишешь, что мужчина, которого я полюбила, на двадцать лет моложе меня? Такое признание на бумаге звучало бы особенно беззастенчиво. Так, может, вообще обойти молчанием этот вопрос? Может, просто написать, что Александр — тот человек, с которым я решила жить вместе? И не вдаваться в подробности. Только как долго я смогу это скрывать? Она ведь засыплет меня вопросами. И мне придется на них отвечать. Да, но это будет позже. Это «позже» — единственное, за что я могла уцепиться. Итак, письмо. Письмом лучше всего… Только вот написать его я была не в состоянии. Сидела над пустым листком, вдруг с удивлением осознав, что это письмо стало бы первым, которое я написала своей собственной дочери, и что я не знаю, как к ней обратиться: «Дорогая Эва» или «Любимая моя Эва», а может, просто — «Эва…»? Я никогда ей не писала, потому что никогда не уезжала на такой долгий срок. Мои отлучки на несколько дней, когда я улетала в командировки на научные симпозиумы, не требовали переписки — разлука была слишком короткой. Впрочем, из Парижа я ей тоже не писала. Мы общались по телефону. А вот интересно, кстати, найдется ли на свете другая такая же мать, имеющая взрослую дочь, которая бы не написала ей ни единой строчки? И опять мне приходилось наверстывать упущенное. Но какой же мукой это стало для меня! Даже если и удавалось накорябать несколько предложений, я, перечитав, тут же рвала бумагу, жутко недовольная собой. К тому же я не знала, как Эва на это отреагирует, как отнесется к моему любовному приключению. Может быть, я покажусь ей смешной… и тут мне пришло в голову, что сперва надо поделиться этой новостью с кем-то другим, не с дочерью, и посмотреть, как этот человек среагирует, не будет ли он шокирован. Какое у него будет лицо, когда я скажу о своем решении соединить свою судьбу с мужчиной намного младше себя. А выбрать мне надо человека, дружелюбно настроенного по отношению ко мне, но в то же время не очень посвященного в мою ситуацию. Катя отпадала сразу. Она сама состояла в не совсем традиционном браке — муж старше на сорок лет. А посему только поаплодирует нашему с Александром союзу. Нет, Катя не могла стать объективным свидетелем… Ага, я подумала: свидетель — значит, искала кого-то, кто осудил бы меня, да? Я вспомнила об Эдит Муллен. И позвонила ей, предложив встретиться. Она тут же пригласила меня к себе, ни о каком другом месте и слышать не захотела.

— Жду тебя к ужину, — тоном, не терпящим возражений, заявила она.

Понятно. Если к ужину, значит, она будет не одна, по крайней мере, с нами будет ее муж. Я ничего не имела против него. Профессора Муллена я любила и многим была ему обязана, но его присутствие делало бы невозможным разговор между мной и Эдит. Если бы я на такой разговор отважилась. Но ведь может статься, что для нее мои откровения станут шоком. Мы с ней были ровесницами, но выглядела она постарше. Из-за манеры одеваться, наверное. Одевалась, правда, с отменным вкусом, но несколько старообразно. И тут я, со своей короткой стрижкой, с модными юбками и блузками… Ее жизнь текла размеренно, без всяких неожиданностей: жила обеспеченно, в тепле и достатке. В университете Сорбонны ее ценили, муж и дети любили. Скорее всего, она полагала, что живет в гармонии с собой и со всем миром. А я не могла похвастаться ни тем, ни другим. И все-таки не испытывала к ней ни малейшей зависти, если быть точнее, во время своего второго визита я завидовала ей уже куда меньше. В первый раз я вошла в ее упорядоченный дом и ее упорядоченную жизнь как человек неустроенный: одинокая женщина, у которой не очень-то хорошо складывались отношения с собственной дочерью, а профессиональная карьера была далека от того, чтобы приносить удовлетворение. А сейчас… сейчас я тоже не особо была в ладу с собой, может, даже в большей степени, чем тогда, но я была женщиной, которую любили. Не думаю, чтобы пара, сидевшая вместе со мной за столом, могла переживать такое же упоение любовью, сексом, близостью другого человека. Они жили вместе уже столько лет, и совсем не факт, что до сих пор занимались любовью. Малоправдоподобным было и то, что она могла иметь любовника. Он-то как пить дать ей изменял, а она, зная об этом, делала вид, что пребывает в неведении. Внезапно я устыдилась — как я думаю о людях! Ведь они проявили столько участия, когда я заболела.