Профессор Муллен, будто отгадав мои мысли, спросил с улыбкой:

— Вы не забыли, что должны лучше следить за своим здоровьем?

Я смутилась и не знала, что ответить. Потому что совершенно не задумывалась об этом. Даже не удосужилась купить выписанные им лекарства. Посчитав, что в Варшаве у меня времени для лечения будет хоть отбавляй.

— Я чувствую себя вполне нормально, — наконец выдавила я из себя.

— Ну что ж, очень рад, очень рад.

Он встал из-за стола, оставляя нас с Эдит наедине. Она предложила выпить кофе в небольшом салоне рядом с гостиной. Там было уютно, приглушенный свет создавал интимную атмосферу.

— Возможно, я еще на некоторое время задержусь в Париже…

— Ах так, — живо откликнулась Эдит. — Вам продлили контракт? Как замечательно!

Я отрицательно покачала головой:

— Просто изменились мои личные планы.

Больше я ничего не сказала на эту тему — меня сдерживала ее отстраненная, вежливая улыбка. Не исключено, что, если я скажу правду, улыбка на лице сменится озабоченным выражением. Да и могло ли быть иначе? Моя связь с Александром со стороны выглядела как несуразность. А самое ужасное то, что такой же несуразной она могла показаться и моей дочери. До сих пор право оценивать жизненный выбор принадлежало только мне. Теперь такая возможность представилась ей, Эве. И это приводило меня в ужас. «На что вы собираетесь жить?» — спросила я дочь однажды. Подобный вопрос она могла адресовать теперь мне. Представь себе, Эва, решив остаться в Париже, я даже не озаботилась тем, чтобы узнать, какие у меня есть шансы найти здесь работу. Сорбонна в расчет не входила — мой годовой контракт кончился, и продлить его мне не предлагали. Я знала, что в других высших учреждениях на отделение славистики требуются преподаватели языка. Один из моих аспирантов вел такие занятия со студентами. Но это было не для меня. Не могла я встать к доске и объяснять иностранцам, что это вот гласная «а», а это согласная «б». В моем возрасте не следовало так глупо тратить свое время. А какое еще применение я могла найти себе здесь? Даже если придумаю тему научной работы, требующей моего пребывания в Париже, на что я буду жить? Я не могу позволить Александру содержать себя. Мы об этом не говорили, но у него тоже могли возникнуть затруднения материального характера. В сентябре во Франции должна была выйти его книга, но вряд ли она принесет большие деньги. И что дальше? Французский издатель прекратит выплаты по гранту, и мы можем оказаться в сложном материальном положении. Ну хорошо, квартира нам досталась почти задаром, однако надо же что-то есть, как-то одеваться, а еще билеты туда-сюда… ну, в общем, проблем не оберешься… Так я размышляла, стоя на платформе метро в ожидании поезда. Поднявшись в номер, я нашла Александра сидящим в халате у стола. Саша просматривал газеты. После душа его влажные волосы закручивались в кольца. Он выглядел таким юным.

— Где ты была? — спросил.

— У четы Мулленов.

— И как посидели?

— Они не знают, во что мы с тобой ввязались… — Мой голос дрогнул, я не в состоянии была выговорить ни слова.

— А во что мы ввязались, дорогая? — спросил он спокойно.

— Ну как ты не понимаешь, это просто безумие! Как мы будем существовать, на что жить?

Саша смотрел на меня, и казалось, его молчание длилось целую вечность. Меня вдруг охватила паника: а что, если он согласится со мной, признает мою правоту, что за этим последует? Может, возьмет и перечеркнет все наши планы на будущее.

— Как и на что мы будем жить — это мои проблемы, а не твои, — отчеканил он.

Так, значит, все правда. На этот раз другой человек принимал решения за меня, впервые в своей жизни я не была одинока, не была сама по себе. Я бросилась к Александру с бьющимся от захлестнувшей меня благодарности сердцем. Его руки крепко обняли меня. Мы любили друг друга на узкой гостиничной койке. Я чувствовала, как он входит в меня, и ничего прекраснее этого не было на свете. Каждый жест любви был чем-то особенным, на каждое движение его тела мое отзывалось всей своей плотью. В те мгновения я не испытывала сомнений в его любви. Невзирая на то что чему-то не научилась, что не смогла найти своего места в жизни, сейчас я постигала самое важное — чувства, рождавшиеся из единства с другим человеком. И меня это больше не озадачивало. Постепенно я привыкала к мысли, что сама по себе не составляю единого целого, что этим единством мы становимся только вдвоем. И эту женщину, выступающую в дуэте с мужчиной, даже готова была полюбить. Быть может, мое неприятие себя в прошлом существовало из-за того, что я не любила себя в роли одинокой женщины. Вообще в роли женщины. Потому что не умела ей соответствовать. Достаточно было сравнить содержимое моей сумочки с содержимым сумочек любой из моих знакомых. И неважно, что и там, и там царил беспорядок. В моей никогда не было пудреницы! Вещи, без которой ни одна женщина не выйдет из дому. Мне частенько приходилось видеть этот жест — доставание маленького предмета из сумочки и пристальный взгляд в зеркальце. Такой проверки я не выдерживала. Жила с двойкой по этому предмету. Моя дочь в этом плане переросла меня — умела то, что для меня было недостижимо. Ей достаточно было как-нибудь замысловато повязать платок на шею, как ее облик тут же кардинально менялся. Иногда в этом свою роль играли клипсы, иногда заколка в волосах. Для меня все эти атрибуты женственности были сродни черной магии. Я не умела с ними обращаться, даже если б захотела.

— Почему ты никогда не красишь ногти, мама? — спросила как-то Эва. — Ведь у тебя красивые руки.

Меня так потряс заданный ею вопрос, что я не знала, что ответить. Она говорила на языке, которого я не понимала.

В конце концов я собралась с духом и позвонила ей в Варшаву.

— Что происходит, мама, когда ты прилетаешь?

Мгновенный страх, как перед прыжком в воду.

— Сама не знаю.

— Останешься до конца каникул?

— Даже, может, и дольше…

— Так ведь тебе уже не будут оплачивать отель.

— Я сняла квартиру, запиши мой новый номер телефона…

Меня хватило только на это признание, всю правду я не в силах была сказать. Слишком уж она была шокирующей. Предпочла цедить ее дочери по капле.

В первые дни сентября мы переехали в отремонтированную квартиру. У меня было мало вещей, набралось всего на один чемодан, а вот Александр упаковывал свои записи в картонные коробки, заставив ими чуть ли не весь гостиничный номер.

— Может, разобрать и часть выбросить? — несмело спросила я.

— A-а… ты хочешь лишить меня части моего архива! — вскинулся он.

Мне вдруг стало стыдно. Думаю, я вела бы себя точно так же, если бы пришлось ликвидировать мою варшавскую квартиру. Но мне это не грозило. Пока с нашей стороны была попытка совместной жизни, и, наверное, ни один из нас не знал, чем она закончится. Более существенным был вопрос «когда», а не «как» закончится. Ведь главным режиссером постановки было время. Сейчас по отношению ко мне весьма благосклонное. Неудобства и волнения, связанные с переездом, как ни странно, благотворно отразились на моей внешности. Я похудела настолько, что мое лицо и фигура как будто сами собой омолодились. Отважилась наконец и на визит к парикмахеру, сделавшему мне модельную стрижку. Он довольно коротко остриг мои волосы — отросшие космы мешали сзади и лезли в глаза спереди. И кажется, стрижка была мне очень к лицу. Впервые я даже нравилась себе. Подумала, что нравлюсь себе, натолкнувшись случайно на свое отражение в витрине. Меня охватило легкое удивление от осознания того, что это я, что я так выгляжу. Вдруг вернулось прежнее чувство отдельности от своего тела. Такое, как возникло у меня по приезде в Париж, когда передо мной замаячила женщина в крутящихся дверях аэропорта. Та, прежняя, в длинноватом немодном плаще, и нынешняя, красиво подстриженная, в костюме с иголочки, который ей необычайно шел (самое последнее приобретение), были двумя разными женщинами…