— Мне хватает и текучки, — откликаюсь я, листая страницы отчета и глядя на изобилие розовых пометок. — Может, вам сразу посадить за это Наташу? Она вроде очень хочет на мое место, вот и пускай заработает перевод.

У Верещагина сводит лицо. Кажется, его не очень вдохновляет мысль о Наташе в роли его главного бухгалтера. Ах, какая жалость, что мне совсем не жаль. Не надо было кому-то меня голышом всей фирме показывать, да?

— Хотя бы прикинь, насколько это трудозатратно.

Нет, я все-таки не понимаю, что такое произошло? Где тот мудозвон, что отчитывал меня утром за слишком блядские туфли? Где тут ловушка, если даже эту работу он мне не особо навязывает. Или, в этом и интерес, что я откажусь, а он потом это в рекомендации впишет, что недостаточно исполнительна? Хотя, дались мне его рекомендации, право слово. Но все-таки…

— Хорошо, я посмотрю, что можно сделать, — ровно откликаюсь я.

Такой мирный диалог для людей, между которыми совсем недавно чуть не началось кровопролитие. На самом деле — напряжение звучит в каждом звуке наших вроде бы хладнокровных слов. Напряжение и острейшая неприязнь.

Ладонь Верещагина падает на мою руку, когда я закрываю папку, чтобы её забрать.

Твою ж мать…

В глазах аж темнеет. На самом деле — весь этот мой самоконтроль шит белыми нитками сейчас. Ведь пусть Ивановская вылетела отсюда пробкой, никто ж не отменяет того, чем они тут собирались заняться.

Сегодня мне лучше в нашем корпоративном кафе не обедать. Иначе я этой дряни Ивановской могу на уши тарелку с супом надеть. А этому… Антону мне очень хочется сломать пару пальцев. Какого хрена он себе позволяет? Какого черта касается меня теми пальцами, которыми еще совсем недавно трогал свою дрянь? Нет бы сначала руки с антиспетиком помыть.

— Отвали, — шиплю я, пытаясь вытянуть руку из его хватки, а он стискивает мое запястье только крепче. Да что ему вообще нужно?

— Я не собирался трахаться с Ольгой, — отрывисто и негромко произносит Верещагин, — сейчас — не собирался.

Это очень странные слова, на самом деле. До крайности странные. Сказанные настолько внезапно, что я даже замираю, чуть склонившись над столом, глядя прямо в глаза Антона. В какие-то совершенно одуревшие, и неожиданно — искренние глаза.

— Может, и в моей машине ты с ней не собирался кувыркаться? — я ядовито кривлю губы. Никаких причин молчать об этом я не вижу.

— Собирался, — Антон пожимает плечами, будто бы даже и не жалея о том, что он — такой мудак, — собирался, но не стал. Передумал.

Передумал? Реально? Вот этот кобель и передумал. Вот это откровения. И какой же в них вообще смысл?

— Я должна тебе довериться и поверить на слово?

— Я тебе вчера доверил себя, — тихо откликается Верещагин, глядя куда-то в точку над моей переносицей, — если этого для тебя недостаточно…

А вот сейчас впору говорить «Туше» мне…

Ведь доверил же. И правда.

Его ладонь соскальзывает с моего запястья, но это — единственное шевеление, что мы себе позволяем. Так и нависаем над столом, таращась в глаза друг дружке. Я пытаюсь рассмотреть в его лице то, что упорно от меня ускользает. То, почему он вообще сейчас заговорил об этом?

— Я не знаю, — откликается Антон на этот все-таки озвученный мной вопрос, — я не смог промолчать, и все.

И все что мне остаётся — это его глаза. Ошалевшие, затуманенные глаза типичного Нижнего, который… Который обеспокоился состоянием своей госпожи…

Какой же он роскошный, когда смотрит на меня вот так!

Если бы двадцать минут назад мне сказали, что после того, как я застану Верещагина в моем кабинете вместе с любовницей, я сама возьму его за его лиловый галстучек и сама его поцелую — я бы поставила деньги на то, что этого не произойдет.

И проиграла бы…

Галстук Верещагина — шелковый, мягкий, гладкий, так и льнет к моим пальцам, будто мой любимый поводок самого любимого моего щенка.

Губы у Антона — как медовый лед. А я — до смерти обожаю сладкое…

Он не бежит…

Мы целуемся так жадно, что кровь вскипает в самой маленькой венке, занося этот возбужденный жар еще глубже внутрь. Заставляя вскипеть душу.

Мы не просто целуемся, мы лапаем друг дружку губами. Алчно и почти непристойно. Казалось бы — что может быть неприличного в поцелуе “губы в губы”? И все же этот поцелуй я бы детям не показывала…

Сучонок мелкий — лезет мне в волосы пальцами, нагло, без разрешения. Давит на затылок, привлекая меня к себе поближе. За это я впиваюсь ему зубами в губу, заставляя его зарычать.

М-м-м, этот возмущенный рык… Музыка. Сложно удержаться и не куснуть его еще раз. Тем более, что это меньшее, что мне сейчас хочется сделать. Сегодня он вполне себе может получить достижение «целовался с тигрицей и ушел живым».

Впрочем, насчет «живым» — я бы не торопилась с выводами. Кто его знает, выживет ли он, или я его обглодаю до косточек, наконец-то до него дорвавшись.

Хочу, хочу, как же я его хочу… Прям сейчас бы одними только когтями распустила бы на тонкие полосочки эту его гладкую брендовую рубашечку. И это — не поддается никакой логике, ведь после всего, что было между нами, хотеть его — самое идиотское, что я могу.

Но мне плевать. Я лишь ближе подтягиваю к себе Антона, скользя кончиками ногтей по его горлу и уплотняя наш с ним поцелуй.

Вкусный. Сладкий. Мальчик без тормозов. Мой мальчик!

Не хочу его ни с кем делить, ни с Ивановской, ни с кем бы то ни было. Хочу, чтобы он стоял только у моих ног и именно я вылепила из него, то что мне нужно.

Ох, какие глупые мысли, Ира… Что за ваниль?

Антон пытается доминировать даже со мной, пытается глубже толкаться своим наглым языком, чего я ему не позволяла, а надо бы понимать, что любая подобная дерзость со мной позволяется не всем. Но, ладно, ему можно… Я даже нахожу это приятным.

Своевольных балбесов с таким вкусом можно… воспитывать — вы даже не представляете. Лапки уже так и чешутся.

Ладно. Сегодня мы про воспитание не будем. На первый раз я ему эту его бесцеремонную наглость прощу. Ведь сейчас он не бежит. Не выворачивается. Лишь только пробует меня еще и еще, позволяя мне делать то же самое.

И это уже верх того, насколько может обостриться внутри меня голодная тигрица.

Каждое движение с каждой секундой становится все жарче. И вот я уже ощущаю, как болезненно ноют возбужденные соски, задевающие ткань. Черт…

А вот на работе я настолько близка к тому, чтобы наброситься на мужика, еще не была…

Хотя? Так ли странно? Это ж не просто мужик, а мой чертов босс, мой личный краш, тот который даже своим мудачизмом не смог сделать мне прививку от себя.