Буря бушевала три дня и три ночи. Когда она утихла, прошло еще две недели, прежде чем очистились дороги. Шестьдесят гостей Терезины, застигнутых в пути ненастьем, погибли. Среди них были грузинский князь Рашидзе, которому прочили место Потемкина на ложе императрицы, посол курфюрста Саксонии Курценберг, офицеры гвардии Истомин, Волабамов, Куницын. Все были найдены в причудливых позах, застывшими в своих костюмах неаполитанских рыбаков, пиратов, клоунов. Куницын, одетый под Данте, врач Пыжов, одевший под шубу костюм Мефистофеля с рогами и хвостом, — это был очень веселый человек, полковник Рублев в одеянии татарского хана были найдены псовыми в их санях, замерзшими вместе с кучером и лошадьми. Судьба дам не показалась столь трагичной — никто из них не принадлежал к высшему обществу. О некоторых жалели лишь по причине их красоты те, кто пользовался их благосклонностью или извлекал из нее какую-нибудь выгоду. По этому поводу родилось несколько словечек, довольно жестоких, — их приписывали то одному, то другому. Так, о Пугашкиной, считавшейся ненасытной и подвергнувшей серьезному испытанию силы самых одаренных природой офицеров, сказали, вынимая ее заледеневшее тело в испанском платье из сугроба: «Наконец-то холодна!» О польском графе Заславском, любезном пятидесятипятилетнем гуляке, вследствие импотенции сделавшемся поэтом, сказали: «Наконец-то твердый!» Эти не слишком любезные комментарии были напечатаны в «Блестящем альманахе», который издавал в Петербурге на французском языке жалкий писака Варвен. Еще несколько недель продолжали находить бренные останки тех, кто так и не увидел праздника. Последней откопали г-жу фон Шольт в объятиях своего кучера: губы бородатого гиганта слились с губами его госпожи — так он пытался отогреть ее своим дыханием.

Терезина оказалась живой и здоровой, как и прочие гости, прибывшие во дворец до ненастья; Пушкина это бедствие вдохновило несколько позже на создание повести «Метель». Она не высказала ни одного слова сожаления или участия в адрес погибших. Она говорила лишь, что «сожалеет о непогоде, помешавшей нескольким друзьям царицы принять участие в столь удавшемся празднике, и что неприятные обстоятельства длились два дня и три ночи». Она произнесла это с поразившей меня беспечностью. Я лишь удивленно захлопал глазами: как она могла быть такой бездушной, даже жестокой по отношению к людям знатного происхождения, которым мы обязаны нашим благополучием? Я был в какой-то мере «маленьким принцем», что сегодня нахожу отвратительным: с моими длинными кудрями, шелковой одеждой и хорошими манерами, я, должно быть, смахивал на комнатную собачку, всегда готовую встать на задние лапки за лакомство. Сегодня это назвали бы снобизмом, тогда называли по-русски — щегольство. Мне понадобилось много лет, чтобы понять Терезину, или, скорей, почувствовать, угадать. В этом ребенке, рожденном на самом дне общества, откуда происходят галерники, острые на язык комедианты, ловкие на руку разбойники, где появляются на свет разные шуточки и дерзости, тлела в ожидании порыва ветра искра Божья. Инстинктивно, без участия ее сознания, это неугасимое пламя всегда искало, на что перекинуться, какой фитиль запалить. То, что мы принимаем за причуды и капризы, ее ненависть ко всем оковам условностей, эта любовь к беспорядку, ее цыганщина, как говорили тогда, происходили из неповиновения, вызревавшего в недрах общества, ожидая звезду, способную вывести его из тьмы.

Когда она вернулась домой, я так горячо бросился в ее объятия, что она заплакала. Она надолго приникла ко мне. Я ощущал ее маленький холодный нос на моем плече. Затем она скинула свою горностаевую шубку и предстала передо мной в испанском платье, вся в алых розах и черных кружевах.

— Как жаль, — сказала она, в то время как вокруг нее забегали служанки с чашками горячего шоколада: с нее снимали ленты, расстегивали застежки, ей подавали домашние туфли, подталкивали к ней кресло, в которое она тут же опустилась. — В самом деле, жаль… Всех этих благородных, замерзших, как оборванцы. У жизни дурные манеры.

Потом она ушла к себе, и между нею и отцом произошла сцена, накал которой не смогли заглушить даже толстые стены.

Дело о дворце Абрамова дорого обошлось отцу. Его положение требовало сноровки и сдержанности. Он всегда находился на виду того, что сегодня называют общественным мнением, а в Петербурге это «мнение» принадлежало немногим. Его злейшими врагами были не те, кто считал его мошенником, а те, кто принимал его всерьез и желал гибели, видя в нем человека опасного. Франкмасона на службе сил зла.

Я не пытаюсь создать на этих страницах ложный образ моего отца. Правда то, что эликсир молодости, который он продавал дамам, омолаживал их лишь в их собственных глазах. Но его исцеления психологическим методом были многочисленны, и об этом имеются неоспоримые свидетельства. Его взгляд обладал гипнотической силой, которая помогала ипохондрикам и страдающим различными фобиями снова обрести веру в себя, ведь гипнотизм — давно признанный научный факт. Я не отрицаю также, что он сделал из своего дара инструмент для достижения личного успеха, ничем в этом не отличаясь от прочих членов нашего племени. Но если бы он не брал вознаграждения, если бы не создавал впечатления человека, заботящегося прежде всего о своих собственных интересах, он нажил бы и худших врагов, ибо церковь не прощала тех, кто угрожал ей примером истинной святости. Лучшие умы выказывали ему знаки уважения за его астрологические познания. Никто не станет отрицать, что астрология внесла существенный вклад в копилку нашего знания, поскольку она не переставала освещать и открывать странности человеческой души.

Г-н Ван дер Меер на трех страницах, посвященных Джузеппе Дзага в своем монументальном труде «Искусство и шарлатанство», обвиняет отца в том, что он якобы выманил пятьдесят тысяч рублей у графа Карапузова на поиски философского камня и трансмутацию металлов. Но он не говорит ничего об удовольствии, надеждах и мечтах, которые чародей доставлял милейшему графу до самой его смерти.

Граф Карапузов мог растратить свои деньги на строительство дворцов и покупку картин, но он распорядился ими с гораздо большей для себя пользой, ведь ощущения восторга и тайны, которые подарил ему отец, обогатило и украсило его жизнь. То, что г-н Ван дер Меер называет «подлостями» Джузеппе Дзага, придавало существованию его «жертв» новое измерение, и эффект от их воздействия был более длителен, чем от постановок Шекспира.

Дело о дворце Абрамова было использовано врагами моего отца, в частности врачами, которые не простили ему исцелений, которых он добивался там, где они опускали руки. Какой только глупой клеветы не распространяли о нем! Говорили, что приглашенные на праздник погибли оттого, что на самом деле они ехали на шабаш колдуний, и смерть стала для них справедливым наказанием. Эти глупости были подхвачены и оглашены попами. Некоторые из наших друзей перестали бывать у нас. Засыпая, мы не знали, не разбудят ли нас посреди ночи, чтобы препроводить в Петропавловскую крепость.

Только один человек продолжал регулярно нас навещать. Каждый вечер, когда мороз и мрак прогоняли с улиц прохожих, наш Фома открывал дверь человеку, одетому в белую овчинную шубу и большую волчью шапку: это был Ермолов, смотритель ночного горшка царицы.