потом в одну колонию? Там вы меня защитите от него? Я жизнь люблю, ой как люблю жизнь!

— В одну колонию никак не попадете. Даже если бы попросились, не попали бы.

— Хорошо! — одобрил Москалев. — А теперь у меня еще вопрос: вы, что же, нас обоих меряете на одну мерку?

— Каждому свое! — ответил Долгушин. — Но для того, чтобы получилось это каждому свое, нам нужно знать все в деталях!

— Правильно! Неосторожный я человек! И зачем только разрешил приглашать ее на дачу... Но я не успел воспрепятствовать. Мне это ничего не было нужно! Так что же, и мне на всю катушку?

— Посмотрим, что кому! Подход всегда дифференцирован.

— Я удовлетворен! Говорю! Даю показания вдоль по всей дороге! Были мы слегка под градусами. Точнее говоря, выпили-то поровну, а вот градусы от этого вышли разные!

Москалев вдруг озорно подмигнул.

— Меня жиры спасают! Много в меня влить надо, чтобы хмелел! Авдонюшка человек мрачный, он как канат, скрученный из нервов. Рюмку примет, весь ходуном ходит, от двух рюмок глаза стекленеют, со стакана на людей бросается! Псих! Пьяному Авдонюшке не перечь! Он первый и выговорил приглашение. Ну кто же приглашает барышню в двенадцать часов ночи на чужую дачу? Нет, нет! Она даже особо и не протестовала. Отнеслась просто как к глупости. Ну а почему действительно не пригласить? Вдруг согласится? Она вежливо отказалась! Он один раз сказал, другой и начал звереть!

— Стало быть, вы знали, к чему все это может привести?

— Очень-то и не знал. Я спешил увести их на дачу. Там все и рассосалось бы! Угостил бы Авдонюшку вином, тот и завалился бы дрыхнуть. Ничего и не произошло бы... Все надо было мягко, осторожно. А когда ей предложили вино, она кинулась к двери, вот тут Авдонюшка и озверел!

— Авдонюшка озверел, — уточнил Чагов. — И вы кинулись на нее?

— Ой, не надо, ой, не надо, гражданин следователь! Разве я похож на человека, который может на девушку кинуться? Да и вообще на кого-то кинуться! Я лаской беру! Если он так показывает, то себя выгораживает! Давайте очную ставку! Мог я, конечно, предотвратить, но не сумел! Не успел! Испугался! Она кинулась в окно, выбила раму и прыгнула вниз. Я и моргнуть не успел, за ней Авдонин! Он и догнал ее у калитки...

— Как же она потом оказалась в овраге?

— Авдонюшка вернулся и сказал: «Готова, надо хоронить!» Тут со мной дурно стало. Крови видеть не могу, а у Авдонюшки на ноже кровь. Дурно стало... Потом на санках ее отвезли...

— Когда вы узнали, что она осталась жива?

— Потом, потом... Думалось, что обойдется. И тут Авдонин мне сказал, что жива...

— И что надо ее убить? — уточнил Долгушин.

Москалев загородился руками.

— Нет! Упаси бог! Говорил, что отец поможет закрыть дело, другого не говорил! Только я не очень-то верю, что кто-то замнет это дело!

— Почему так спешно ваша тетушка уехала в отпуск? — спросил Чагов.

Москалев тяжко вздохнул и опустил голову.

— Я упросил! Очень боялся, что она обо всем узнает...

Оставался к Москалеву самый острый вопрос:

— Авдонин действительно пытался воздействовать на ход расследования?

— Через отца?

Чагов не видел нужды скрывать попытки Авдонина и рассказал о телефонном звонке.

— Дурак! — заключил Москалев. — Говорю вам, мрачный характер.

— Вам известно, что Авдонин разыскивал Чернышеву? Зачем?

— Не знаю!

— Был еще один звонок Авдонина из автомата! Тут уже была прямая угроза...

Москалев молчал.

Через несколько дней Москалев «дозрел». Он осунулся, пожелтел, белки глаз покраснели, губы дергались. Он со страхом поглядывал на Чагова, и казалось, вот-вот расплачется.

Рассказ его почти совпадал с показаниями Чернышевой. Оказывается, еще на платформе, когда Авдонин увидел Чернышеву, он обратился к дружку с вопросом, который звучал как предложение: «Поволочем?» Словечко очень расплывчатое, но Москалев признал, что под этим могло подразумеваться и предложение совершить насилие.

Действительно, на даче подножку девушке дал Авдонин, а вот набросились на нее уже вдвоем. После трагедии в обмороке Москалев не валялся, но на Авдонина зло зашипел, что тот «натворил дел». Сам указал, где взять санки, и показал, куда отвезти тело. Утром послал Авдонина за стеклами, но, прежде чем уехать в Москву, устроил нечто похожее на совещание. Авдонин храбрился и уверял, что «отец закроет дело». Москалев оборвал его, сказав, что рассчитывать надо только на себя: «Если вместе сядем, то нам хана. Тебя из дела не выведешь, ты ударил ножом. Вылезать надо обоим из дела. Про милицию не ведаю, а вот дальше поглядим. Есть наметки».

Авдонин еще тогда заявил, что если возьмут, то на следствии он показывать ничего не будет, от всего откажется.

Итак, фигура Москалева обрисовалась в несколько ином свете, чем он сам себя изображал, — это он интересовался, в какой больнице лежит потерпевшая, дал санки отвезти Чернышеву в овраг, на даче его тетки совершилось преступление. И все время намек на деньги, намек на взятку, требование оставить его в стороне...

Авдонин опять отказался давать показания.

— Проведем очные ставки! — предупредил Чагов.

— Давайте! — равнодушно ответил Авдонин.

Он упорно отрицал свое знакомство с соучастником. Очную ставку надо было начинать с опознания Авдонина Москалевым. Авдонина посадили в ряду молодых людей его возраста, пригласили понятых. Москалев сразу, ни мгновения не колеблясь, указал на Авдонина.

— Первый раз вижу этого кубарика! — заявил Авдонин.

— Ну как же ты меня, Авдонюшка, не знаешь? — возмущался тот. — Я вот и твою квартиру описал, и все твои жизненные обстоятельства мне известны! Я твои грехи, Авдонюшка, брать на себя не собираюсь! И то, что ты нож свой выкинул, тебя не спасет!

Авдонин не мигая смотрел на Москалева и очень спокойно заявил:

— Гражданин следователь! Я вам уже сказал, что ни на один из ваших вопросов отвечать не намерен. А сейчас требую: уберите от меня этого уголовника! Я его не знаю, никогда не видел и не хочу видеть!

— Вы утверждали, — обратился к нему Чагов, — что сговора изнасиловать и убить Чернышеву у вас не имелось. Между тем Москалев показывает, что вы еще на платформе произнесли слово «поволочем», как бы предложив ему совершить насилие.

Авдонин вдруг зло взглянул на Москалева:

— Посмотри на меня! В глаза смотри! Ты утверждаешь,