И всё-таки несмотря ни на что я говорю:

— Живи.

Бережно касаюсь его лба.

— Живи!

Не умоляю — требую.

— Живи, друг!!

Волик садится прямо; похоже, что он узнает меня.

— Надо превозмочь себя, отец, — ни с того ни с сего заявляет он. — Иначе ничего не получится.

Я не знаю, как реагировать: слова правильные, но сказаны не к месту. А Волик открывает рот и, размахивая рукой как заправский дирижер, начинает петь:

В пенных брызгах прибоя

Оплывают следы,

И по двое, по трое

Мы бредем вдоль воды.

Солнце красит багрянцем

Россыпь сумрачных скал,

В том проклятье упрямцев —

Находить, что искал.

Разуверившись в жизни,

Ты не помнишь — зачем

На чужой скучной тризне,

Встав под сенью эмблем,

Непонятных понятий,

Аллегорий и фраз,

Взял чужое проклятье,

Будто вещь про запас.

Облегчив чью-то участь,

Ты прибавил себе

Тяжесть ноши и, мучась,

По дороге-судьбе

В путь отправился дальний,

Как Спаситель на крест…

Я слушаю старинную песню барда Януша Дикого; эта песня, непонятная, безысходно-горькая и немного жутковатая была одной из моих любимых в детстве. Ирка смотрит на Волика вытаращенными глазами, поднимает голову, глядит на меня и крутит пальцем у виска. А я подхватываю мотив, замерший на половине куплета, и мы поем вместе с Воликом на два голоса — он запевает, а я подтягиваю. И старые, покрытые ржавчиной слова из моего детства постепенно освобождаются от всего наносного — пыли, мусора, ржи, и начинают сверкать, как хорошо ограненные бриллианты под рукой опытного мастера. Так с металла после ковки счищают окалину, так выходит из грубых ножен остро заточенный меч, так пожилой актер преображается в роли блистательного дамского угодника Джакомо Казановы.

Каторжанин кандальный,

Что не пьет и не ест,

С молчаливым упорством

Принимая битье.

Хлыст гуляет с проворством,

И кружит воронье…

Рок с оттяжкой ударит,

Раскровенив лицо,

Да повеет вдруг гарью,

И шеренга бойцов

Рассмеется и вспомнит,

Что они не одни —

Словно в каменоломне,

Где дробили гранит

Те рабы, что от века

Проходили в цепях,

Волей сверхчеловека

Стали вдруг в бунтарях…

— И ты чокнулся! — негодует Ирка.

Волик умолкает. Мое сердце частит, как забарахливший мотор, сердцу тесно в груди от нахлынувших переживаний, от мрачного очарования песни, которая называется «Песнь безрассудных».

Но Волика опять бьет дрожь, он, как напуганный кролик, сидит, поджав под себя ноги, в тесном салоне ветхого автомобиля и дрожит. Он не «очнулся»… Что ж, я сделал всё, что мог. Кто сделает больше?

Протягиваю руку в салон.

— Привет, дружище.

Волик молча здоровается со мной; у него мягкая и безвольная ладонь, он сильно изменился, будто растворился в новом жестоком мире. На приборной панели стоит пыльная поляроидная фотокарточка, на цветном снимке — девушка со светлыми, рассыпанными по плечам завитками волос; у нее круглое доброе лицо, ласковая улыбка, глаза смотрят открыто и ясно. Она едва уловимо напоминает ту школьную красавицу Еленку, в которую были влюблены почти все мальчишки из ее класса и из параллельных тоже. Теперь она мертва.

— Волик, ты помнишь меня, дружище?

Раздается щелчок, и Волик, вздрагивая, оборачивается, но это всего лишь сам собой захлопнулся один из торчащих сзади зонтиков. Странно, думаю я, что это за самозакрывающийся зонтик?

— Плохо дело, отец. — Волик, похоже, обращается к самому себе. — Еще один зонт закрылся, немного осталось…

— Влад, кто это такой? — Иринка, держась за кузов, шагает ко мне. Волик настороженно, из-под бровей наблюдает за передвижениями моей возможной невесты. Мне обидно, обидно до слез, что мой целительский талант, мой уникальный дар непригоден здесь, неприменим. Мое «Живи!» — бессмысленный набор звуков, всё зря, попусту. И я пытаюсь растормошить Волика иначе: словами, прикосновениями. Хватаю и трясу за плечи.

— Да очнись же ты! Это я, Влад, Влад Рост, твой друг… твой бывший друг, — добавляю, смутившись. — Помнишь, мы с тобой прыгали в пруд с мостков — кто дальше? А помнишь, осенью в подвале прятались и тайком рассматривали голых теток в «Плейбое»? — Ирка фыркает, но я не обращаю на нее внимания. — А роман? Помнишь, я роман писал и читал его только тебе?

Волик внезапно оживает, что-то знакомое, почти родное мелькает в его глазах. Он со значением смотрит на меня, этот взгляд напоминает мне одного придирчивого критика в Музее изобразительных искусств, что в Будапеште, и говорит:

— Да у вас, отец, талант.

Я улыбаюсь и открываю рот, чтобы сказать ему что-нибудь ободряющее, но лицо Волика вдруг искажается в дикой злобе, и в руке у него со звонким «щелк!» появляется выкидной нож, тусклое лезвие которого мелькает в опасной близости от моего запястья. Я отшатываюсь, едва не падая. Ирка визжит и в отчаянном рывке помогает мне удержаться на ногах, схватив за плечо. В ее глазах плещется отражение моего неслучившегося страха. Невидимая бездна оживает под ногами в предвкушении новых жертв. Вниз по хребту стекает жаркий ручеек пота: еще немного и бездна-обжора получила бы требуемое. Волик хищным пардусом рычит из салона авто, высовывается из окна наполовину и тычет в мою сторону ножиком.

— Иди, с-сволочь, комиксы свои рисуй! Иди рисуй! Да, отец, пускай он комиксы свои рисует, мы без него прекрасно обойдемся…

— Что с ним?! Да он взбесился! — Выхватив у меня палку, Ирка подходит к машине Волика как к клетке с диким зверем и тычет веткой ему в глаза. — А ну пошел! Пошел! Отстань от нас, кому говорю! — Волик неловко отмахивается и пытается достать Ирку, для чего еще больше вылезает из окна, но чуть не падает и, потрясенный, поспешно втягивает свое рыхлое тело обратно в салон, где скрючивается на сидении и дрожит, во все глаза разглядывая нас.

Встает луна, круглый серебряный поднос среди звезд-плошек; в пролившемся с небес молочно-известковом свете лицо сумасшедшего кажется бледным и синеватым, как у утопленника.

Это Волик.

Мой бывший друг.

Рисовать комиксы чрезвычайно легко. Возьмите тетрадь с листами в клеточку, вырвите двойной лист и, положив на стол, пригладьте рукой. Возьмите линейку и карандаш, проведите три горизонтальные линии и пять или шесть вертикальных. Представьте, что это ваша жизнь. В первом прямоугольнике нарисуйте испуганное лицо Волика. Это мой бывший друг. Друзья бывают бывшими, поверьте мне. За спиной Волика — захлопнувшиеся и открытые зонты, вперемешку. Я долго не виделся с ним и не знаю, что для его больной головы значат эти зонты. Я очень хочу узнать это, мне отчего-то кажется, что Волик тогда вернется ко мне, как старый добрый друг.