Перед ней стоял Пауэлл. Он тяжело дышал, светлые волосы растрепались. Но она не испугалась — кругом был яркий свет и множество людей. От ненависти ее прерывистое дыхание успокоилось.

— Тебе надо было бежать в противоположном направлении. Это тебе не поможет, но советую делать ноги.

У него был несчастный, умоляющий взгляд, казалось, он чуть не плачет. Так просто невозможно притворяться. Он тихо, с болью в голосе проговорил:

— Эллен, я любил ее.

— Мне нужно позвонить по телефону, — сказала она. — Оставь меня в покое.

— Пожалуйста, мне надо с тобой поговорить, — настаивал он. — Это правда — она действительно была беременна?

— Мне нужно позвонить.

— Так была или не была?

— Ты отлично знаешь, что была!

— В газетах об этом ничего не писали! Ничего… — Вдруг он наморщил лоб и спросил тихим напряженным голосом: — На каком она была месяце?

— Отвяжешься ты от меня или нет?

— На каком она была месяце? — требовательно повторил он.

— Господи боже мой! На втором.

Он испустил огромный вздох облегчения — у него словно свалился камень с души.

— Ну теперь ты, наконец, оставишь меня в покое?

— Только после того, как ты объяснишь, что происходит. С какой стати тебе вздумалось выдавать себя за какую-то Эвелин Киттеридж?

Она смотрела на него ледяным взглядом.

— Ты что, действительно думаешь, будто я ее убил? — смятенно спросил он.

Эллен смотрела на него все тем же прищуренным кинжальным взглядом.

— Я в это время был в Нью-Йорке! Я могу это доказать. Я провел в Нью-Йорке всю весну.

На секунду ее уверенность пошатнулась. Потом она сказала:

— Без сомнения, если бы ты захотел, то смог бы доказать, что был в Египте.

— Чушь! — раздраженно прошипел он. — Ты можешь выслушать меня хотя бы в течение пяти минут? Пяти минут?

Он оглянулся и увидел, как один из мужчин в креслах быстро спрятал лицо за газетой.

— Нас слушают, — сказал Пауэлл. — Пойдем на пять минут в бар. С тобой там ничего не может случиться. Чего ты боишься?

— Зачем это нужно? — возразила она. — Если ты был в Нью-Йорке и не убивал ее, тогда почему отвернулся от здания муниципалитета, когда мы вчера проходили мимо? Почему сегодня не хотел подниматься на крышу? И почему с таким видом смотрел в шахту?

Он растерянно поглядел на нее.

— Я могу это объяснить, только не знаю, поймешь ли ты. Дело в том, что я считал… — он помедлил, подыскивая слова, — я считал себя виноватым в ее самоубийстве.

Большинство кабинок в черно-белом баре были свободны. Слышался звон бокалов и тихая фортепианная музыка на темы Гершвина. Они заняли тот же столик, что и предыдущим вечером. Эллен сидела напряженно выпрямившись, всем своим видом демонстрируя враждебность. Когда к ним подошел официант, они заказали по рюмке виски с лимоном, и, только когда рюмки оказались на столе и Пауэлл сделал первый глоток, он осознал, что Эллен хранит выжидающее молчание, и заговорил, смущенно вымучивая слова:

— Я познакомился с ней примерно через две недели после начала занятий. Я хочу сказать, в прошлом учебном году. В конце сентября. Я заметил ее раньше — она на первом курсе была со мной в одном семинаре. Но до того дня я никогда с ней не разговаривал, потому что обычно сидел в первом или втором ряду, а Дороти всегда сидела позади, в углу. Так вот, за день до того дня, когда я с ней заговорил, мы болтали с ребятами, и один парень сказал, что тихонькие девушки обычно проявляют… — он помолчал, держа в руках рюмку и глядя на нее, — что тихонькие девушки проявляют особую пылкость в постели. И вот, когда я увидел ее на следующий день — она сидела, как всегда, в углу на заднем ряду, — я вспомнил слова того парня и заговорил с ней, когда мы выходили из аудитории. Сказал ей, что забыл записать домашнее задание. «Дай мне его списать», — попросил я, и она согласилась. Наверно, она знала, что домашнее задание было только предлогом, чтобы завязать разговор, но все-таки она… изъявила такую радостную готовность, что я даже удивился. Обычно хорошенькая девушка не принимает такие авансы всерьез, небрежно отшучивается — сама знаешь… Но Дороти была такой… неискушенной, что мне стало немного стыдно. Так или иначе, в следующую субботу мы пошли с ней в кино, а потом на танцы и действительно прекрасно провели время. Я не имею в виду постель или что-нибудь этакое — просто нам было хорошо вместе. В следующую субботу у нас опять было свидание, на следующей неделе два, а потом три — и дальше мы встречались почти каждый день. Она оказалась восхитительной девушкой — совсем не такой, какой выглядела на лекциях. И всегда была весела. Мне она очень нравилась. В начале ноября я смог убедиться, что тот парень был прав относительно тихоньких девушек, по крайней мере относительно Дороти. — Пауэлл поднял глаза и прямо встретил взгляд Эллен. — Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да, — бесстрастно, как судья, ответила она.

— Очень трудно говорить о таком с сестрой твоей девушки.

— Продолжай.

— Она была порядочной девушкой, — сказал Пауэлл, все еще глядя в глаза Эллен. — Просто ей всю жизнь не хватало любви. Не секса — любви. — Он опустил глаза. — Она рассказала мне про вашу семью, про то, что случилось с ее матерью — вашей матерью, про то, как ей хотелось учиться с тобой в одном университете…

По телу Эллен пробежала дрожь; она сказала себе, что это просто вибрация от того, что кто-то сел в соседнюю кабинку у нее за спиной.

— Ну, так все и шло, — продолжал Пауэлл; теперь, когда он признался в постыдном, ему стало легче говорить об их отношениях с Дороти. — Она в меня влюбилась, все время держала меня под руку и непрерывно мне улыбалась. Как-то я мельком сказал, что мне нравятся носки узорной вязки, — так она связала мне три пары таких носков. — Он поцарапал ногтем по столу. — Я ее тоже любил, но не так. Я скорее ей сочувствовал. Мне было ее жаль. Добрая душа, правда? В середине декабря она заговорила о браке. Не прямо — намеками. Это было перед самыми рождественскими каникулами, и я собирался их провести здесь, в Блю-Ривер. У меня нет отца, матери или братьев и сестер — только пара кузенов в Чикаго и несколько друзей по службе на флоте. А она хотела, чтобы я поехал с ней в Нью-Йорк и познакомился с ее родными. Я отказался, но она настаивала, и в конце концов у нас произошло решающее объяснение. Я сказал ей, что не готов связать себя брачными узами, а она сказала, что многие молодые люди идут на помолвку и даже женятся в двадцать два года и что если меня заботит будущее, то ее отец подыщет мне прекрасную работу. Но это меня не устраивало, хотя мне, конечно, хотелось сделать карьеру. Я собирался заняться рекламой и надеялся произвести в ней революцию. Тогда она сказала, что мы оба можем пойти работать после окончания университета, а я сказал, что такая жизнь не по ней — она с детства привыкла к богатству. Она сказала, что я не люблю ее так сильно, как она любит меня, и я признался, что, видимо, так оно и есть. Это, наверно, и была главная причина моего отказа. Она устроила ужасную сцену. Плакала, говорила, что я еще пожалею и все такое, что обычно говорят девушки. Потом изменила тактику — давай, дескать, подождем и будем продолжать наши отношения по-прежнему. Но мне последнее время было стыдно — будто я ее обманываю, — и я решил, что, раз уж мы почти договорились до разрыва, надо довести дело до конца, и сейчас как раз подходящее время: лучше всего это сделать перед началом каникул. Я сказал ей, что между нами все кончено, и она опять принялась плакать и говорить, что я об этом пожалею. На этом все и кончилось. Через два дня она уехала в Нью-Йорк.