Вот когда горе начнется. Не приведи господь!

Отец строго из коридора выглянул, махнул своей огромной ладонью.

– Суда иди!

Что-то там изобрел. Побитым уходить с поля боя – не в его правилах.

Взял в руки себя, что-то придумал.

– Это ты наворотил? – указал на рубашку мою, брошенную на сундук. -

Так это и останется?

Молодец! По очкам – победа! Я кинул в сундук рубашку грязную, а заодно и кальсоны его, которые он протянул мне величественно, и гордо ушел. Молодец! Пока он побеждает – или пусть думает, что побеждает, – жить все же легче ему. И нам, стало быть, легче – когда в форме человек!

– Таблетки прими! – строго я ему крикнул. Но это ж разве реванш?

Он вернулся-таки – еще грозно, но уже весело из-под кустистых бровей поглядывая: победил, так весело на душе!

Взял фужер со стола, водой налитый, сморщившись, посмотрел туда, словно там гадость налита какая-нибудь. Есть такая привычка у него, не очень приятная. Я уже ему говорил!

– Водопроводная вода? – грубо спросил.

Сам бы мог решать такие проблемы!

– …Да! Водопроводная! Но – не отравленная. Кипяченая, – сказал я.

Весело на меня уже поглядел. Выломал из пластинки таблетки, ссыпал в ладонь свою огромадную, снова сморщился, скушал, запил водой.

Вот и хорошо.

– Побреюсь, пожалуй. – Отец задумчиво седую щетину поскреб.

Мне бы надо срочно побриться – мало ли что? Могут в больницу вызвать. Ну ладно уж, хорошее настроение его, с трудом созданное, будем беречь.

Из ванной с моим тюбиком высунулся:

– Мыло?

Довольно грубо звучит, а это, между прочим, международный шейвинг – крем “Пальмолив”! Молча кивнул – хотя столь потребительское отношение к моему крему покоробило меня. Тюбик тощ, а когда новый куплю – не знаю. Триста у. е., выданных Бобом, тают… как крем!

Сучья отняли навсегда – и больше нет у нас с ним /общих/ доходов.

Просроченная виагра уехала куда-то… Пенсия? На нее максимум неделю можно прожить. Кузя, мой высоконравственный друг, мудро вещает: “В наши дни, как и всегда, впрочем, в ногу с партией надо шагать!” – “С какой же партией, Кузя?” – “Ну, в наши дни, слава богу, есть из чего выбрать! Глаза буквально разбегаются!” Это у него. А у меня почему-то не разбегаются, а, наоборот, сбегаются в одну точку к переносице. Неохота смотреть. Хотя, судя по нашим делам, с альтернативным топливом связанным, мы больше к “зеленым” тяготеем.

“Зеленым” и по философии, и в смысле цвета выплачиваемой валюты… надеюсь. Но сучья сгорели помимо нас… а какое еще альтернативное топливо, не знаю я. И Боб, этот “дар Валдая”, делся куда-то.

“Абонент находится за пределами досягаемости”!

О литературе вообще не говорю. Последние детективы мои – “Смеющийся бухгалтер” и “Смерть в тарелке” – канули во тьму. В издательство звоню, никакого голоса нет, только музыка в трубке звучит: Моцарт,

Симфония номер сорок. Но не до конца.

Вспоминаю с тоской лучший свой промысел последних лет. Как крупный специалист по этике и эстетике крепко и уверенно вбивал клин между эротикой и порнографией, кассеты на две груды расчесывал: эротика – порнография! Больше не звонят. Решили, видимо, что в моем возрасте разницы уже не смогу отличить? Или вообще – исчезла она, эта разница? Жаль, кормила неплохо. Чем кормиться теперь? Это в молодости можно было болтаться, а теперь – надежный дом надо иметь.

Отец, из ванной в уборную переходя, выключатели перещелкнул и заодно на кухне вырубил свет, забыл, видимо, о моем существовании. А может, светло уже?

В окошко посмотрел. Привычно уже содрогнулся. Сейчас особенно четки черные буквы у того окна: “Анжела, Саяна”! Каббалистика какая-то! Но

– ничего! Пострадавшим забинтованным пальцем перекрестился. Я – отец

Сергий теперь! Не искусить меня. Стас насчет моего “морального веса” сомневался… есть теперь у меня “моральный вес”! Вот он! – на пальчик глядел. А с темным окном этим, с этой “черной дырой”, я, считай, расплатился полностью. Пальцем заплатил! И если Нонна снова увидит там меня с кем-то! Тогда… глазки ей выколю этим пальчиком!

Вот к такому доброму, оптимистичному выводу я пришел.

С кухни пошел и рассеянно свет бате в уборной вырубил: обменялись любезностями. Батя заколотился там бешено, словно замуровали его!

Вернул освещение.

Теперь как опытный, свободно плавающий гусь должен подумать, куда мне плыть.

В крематорий звал соученик мой из Института кинематографии – речевиком-затейником, речи произносить. Там и ночевать можно в освободившихся гробах. Но это уж напоследок.

Батя прошествовал по коридору, сообщил, на меня не глядя:

– Пойду пройдусь.

Правильно, батя. Пойди пройдись. Насладимся покоем. Но – не вышло.

Зазвонил телефон. Трубку поднимал с натугой, как пудовую гантель.

– Алло.

– Так вот, – голос Стаса. – Миг настал! Евсюков из Москвы вернулся – и сразу же назначил комиссию. Я не в силах! Попробуем что-нибудь.

Приезжайте к двенадцати!

Рядом с телефоном с кем-то заговорил, потом удалился – трубка осталась лежать. Но от пустой трубки, с эхом, мало толку. Я нажал на рычаг.

Снова звонок.

– Да!

– Тема есть, – неспешный голос Боба. А ты думал – он тебя отпустит?

– Я тут в Думу хочу податься – побалакать бы надо.

Самый подходящий момент!

– Я тут… немножко спешу, – я сказал вежливо.

– Счас буду, – отключился, гудки.

Заманчиво, конечно, помочь будущему государственному деятелю, но…

Есть более срочные задачи. Если я через сорок минут в Бехтеревку не домчусь – Нонну, глядишь, “упакуют”, как мать ее упаковали там.

Недолго мучилась старушка. Но у нее к тому времени муж умер уже. А я-то жив. К сожалению. Что ты такое говоришь?

Главное – ни хрена не готово, холодильник захламлен… как наша жизнь. Что я с ней тут делать буду – когда сам не знаю, что делать?

Ну, видимо, с ее приходом и появится смысл – в том, чтобы из болота ее тянуть.

С батей бы посоветоваться!.. но он, как всегда, величественно удалился в нужный момент! Хотя бы как-то проинструктировать его! А!

Все равно делать будет все по своим теориям! Хоть бы у себя пыль вытер – я провел пальцем по стеклу на полке! Но нет. Наверняка и тут в научную полемику вступит, а мне надо бежать. Ссыпался с лестницы.

Ч-черт! Тут-то и напоролся на батю. Не проскочить! С блаженной улыбкой стоит посреди двора, покрытого, как роскошным ковром,