Похоже, эту часть технологии он неплохо усвоил. Хоть сейчас в Париж!

Но производство, видно, на мне. Усложнились отношения нынче: навряд ли у нас так же весело, как у его деда, дело пойдет!

Мы ехали мимо старого кладбища.

– …А тут счас хоронят, интересно? – я спросил.

Пытался как-то отвлечь Боба, на более возвышенную тему беседу перевести, но он, похоже, это дело крепко застолбил. Занял экологическую нишу. Снова смысл жизни появился у него.

– Это ж теперь будет в мире “намбер ван”! – восклицал он восторженно, собираясь, видимо, на кизяках подняться, как наша семья, занять место в элите… Но насчет “всего мира” я бы не спешил: отнимут, как сучья отняли. Погодим! Я уже чувствовал, что тоже переживаю.

– Эх! – Боб резко тормознул. Чуть не проехали. Лишь мечтали о

“топливе будущего”, а домчались в момент, словно мы в будущем уже!

Я с тоской глядел на больницу: у меня тут красотка своя, кизяки я для нее теперь делаю. А куда деться?

– Подожди тут… минуток дцать! – уже уверенно, как соавтор, сказал

Бобу.

Надеюсь, быстро не остынет его азарт в этом грустном пейзаже? Мы ж еще многое с ним должны обсудить!

Я прошел по тусклому коридору, постоял перед засаленной занавеской, заменяющей дверь, отпахнул ее.

– На комиссию ушла! – сказали соседки вместе и, как мне показалось, с волнением. Жалкая ее беспомощность, похоже, проняла и их, на всеобщей доброте, ощутимой особенно в больницах, и держится наша жизнь. Даже в самом конце. И как-то обыденно все происходит, без декорации и пафоса. И это, наверное, хорошо? Я вышел в закуток перед палатой: пыльное, с разводами грязи, огромное окно, пожелтевший, но с сильным запахом фикус. Вот тут примерно все и определится.

Кончилась наша жизнь – или немножко еще осталось?

Походив в закутке, я, не удержавшись, пошел все же по коридору к кабинету главного врача. Вряд ли я понадоблюсь комиссии, но – вдруг?

В дальнем конце, у кабинетов начальства, царила роскошь: кресла из кожзаменителя, большой аквариум. Я с тоской вспомнил пахучий аквариум, который чистили у нас на глазах в баре на краю темного пустыря, холодную ее враждебность, когда мы сидели там. Изменилось ли что за месяц, стала ли она теплее?

Вдруг кто-то дернул меня сзади за пиджак. Я обернулся. Нонна стояла, смущенно сияя.

– Ве-еч! – проговорила она. -…А сколько мне лет?

Это она готовится к комиссии? Или уже была?!

– Ну а ты думаешь – сколько? – опасливо проговорил я.

Вот сейчас все и выяснится… где ей жить!

– …Сорок? – пролепетала она.

Я в отчаянии швырнул шапку в стену! Все!.. Лишнее себе позволяете – самому же придется и поднимать.

– Шестьдесят тебе! Шесть-десят! Запомни!

Зачем ей, собственно, уже это запоминать?

– Ты… была уже на комиссии? – В последней надежде я уставился на нее.

Не поднимая головы, своим костлявым подбородком виновато кивнула.

– Ну ничего! – бодро взял ее за плечо. – Там тебя и подлечат!

– Значит, я домой не поеду? – По щечкам ее в красных прожилках слезки побежали.

– Но что ж ты не могла сосредоточиться?! – простонал я.

Наверное, надо было туда ворваться! Отвечать за нее?

Стараясь успокоиться, она надула дряблые щечки мячиком, потом шумно выдохнула, и они сразу обвисли.

Распахнулась дверь, обитая кожей, и вышел Стас. Он шел мимо нас, не глядя. Замучили мы его! Он подошел к фигуристой медсестре, положил на ее стол бумажку. Она прочитала, изумленно глянула на Стаса, потом на нас.

– Оформляйте! – буркнул ей Стас.

Я выпустил руку Нонны. Ну все. Надо отвыкать!

– …На выписку. – Это было сказано хоть и без души, но – в нашу сторону.

– Как? – воскликнул я. Мы с Нонной смотрели друг на друга.

– …А вы зайдите ко мне, – по-прежнему на меня не глядя, произнес он, -…один.

– Стой! – Я снова схватил Нонну за руку.

– Я стою, Веч! – Она радостно кивнула.

В кабинете Стас долго молчал.

– Как я уговорил их?! – воскликнул он наконец, разведя руками. -

Боюсь, что я несколько преувеличил… ваши способности. Болезнь ее, похоже, сильней.

Я сам, боюсь, их преувеличил… Я этого не сказал – но он прочел это в моем взгляде.

– Комиссия, кстати, еще работает. – Он сделал движение к двери.

Пойти с ним? Но она ждет там, робко улыбаясь. По ней не пройду.

– Понял. – Стас снова сел. Помолчали. – Главное, – он шлепнул по столу ладонью, – дух противоречия в ней не удалось истребить. -

Когда она говорила комиссии, что ей сорок лет, я заметил в ее глазах… веселые огоньки! Как вы думаете – это она нарочно могла говорить?

– Могла. Из-за любви к веселью она и здесь оказалась, – вздохнул я.

…Когда ее “воспитываешь”, в глазах ее тоже веселые огоньки загораются.

“Ну как? Поняла, что я тебе говорил?” – “Нь-ня!” – весело восклицает она. Хочешь, чтобы другой она стала?.. “Нь-ня!” Такой она мне и нужна.

– Сами разбирайтесь! – Стас ладонью махнул, потом подвинул бланки. -

Ну что… сильные лекарства выписываем? Будет тихая, но…

Неузнаваемая. Другая.

“Нь-ня!”

– Слабые никакой гарантии вам не дадут… Да и не будет она их принимать! – сорвался Стас. Помолчал, успокаиваясь. – Значит, скоро снова пожалует к нам. Ну что ж… веселитесь. – Стас подал мне бланк, встал. – Я, кстати, тоже стою за сохранение личности, – грустно улыбнулся он.

Мы вышли. “Личность” нетерпеливо ждала нас у входа. Боюсь, что у меня на лице не было того восторга, как у нее. Утвердительно ей кивнул.

– Ур-ря! – она подпрыгнула.

– Ну что ж… пошли собираться, – вздохнул я, обнял костлявые ее плечи, и мы двинулись по коридору.

– Ну что… теперь будешь себя хорошо вести? – несколько запоздало, у самой палаты, попытался “воспитывать” ее. Она радостно на меня глянула.

– Нь-ня! – откинув остренькую челюсть, воскликнула она.

Мы спускались по лестнице. Сколько я мечтал об этом моменте! Но -

“все бывает не так плохо – и не так хорошо, как мы ждем!”. Хоть бы формально сказала: “Я, Венчик, буду слушаться тебя!” Вспорхнула, птичка. Ну ничего! Сейчас ее сдавят в троллейбусе… в метро!..

Обратно запросится! Только тут я вспомнил про Боба. Вряд ли он настолько загорелся идеей сушеного говна, что до сих пор не уехал?

Стоял!