Обвиняемый Нестеренко П. И., ознакомившись с материалами следственного дела, заявил, что со следственным делом на 171 листе ознакомился полностью. Дополнить следствие ничем не желает.

В самом деле, что тут еще добавишь? Что на Руси простолюдинов сжигают в груде дров, а князей в лодках? Что кремация есть и у германцев, и у римлян? Что, если вдуматься, мы, люди, единственный в природе вид, который хоронит своих умерших, ведь ни коты, ни жирафы подобной ерундой не занимаются? Чем еще я могу помочь следствию? Важно ли товарищу Перепелице знать, что на Мадагаскаре каждые семь лет покойника выкапывают и переодевают в новый саван? Желает ли он знать, что в Новой Гвинее трупы съедают женщины, потому что есть надежда, что это дает человеку возможность переродиться? «Разве что это, да». Да, пожалуй, это единственное, что я не успел (а в действительности не желал) ему рассказывать. Следователь Перепелица никогда не узнает, что долгие годы я представляю, как однажды ты съешь меня, но, к сожалению, как ты знаешь, все случается ровным счетом наоборот…

Часть вторая

Приговор

После успешно проведенной операции мне помогли с оформлением документов и разрешили вернуться в Союз. В поисках утраченного времени я приехал в запретное царство. Завещание юности, вслед за тобой, спустя пять с лишним лет, я ступил на родную землю. Передо мной открылась новая страна, в которой я должен был вести себя умно, а всякое воспоминание включать аккуратно.

Первое мое потрясение лежит в области языка. Если увиденная картина особенно не поражает, то новая речь – очень! Советские люди говорят теперь иначе. Буквально за шесть лет все изменилось. Новый конструкт языка. Я слышу не только множество юных и не сразу понятных мне слов, но и то, как поменялись интонации. Я понимаю смысл, но не всегда подачу. Большинство людей начинает всякое высказывание с оборота «На самом деле». Если в Париже во время споров собеседники обыкновенно говорили «по моему мнению» или «вероятно», то здесь, кажется, сомнение приравнивается к поражению. Сомневаться теперь преступно. Вокруг себя я вижу нацию людей, которые неведомо отчего чрезвычайно уверены в себе. Главное теперь говорить не ясно, но громко, не вдумчиво, но безапелляционно. Колебание, смятение – «На самом деле все это признаки классового врага – советскому человеку не в чем сомневаться, все в его жизни теперь просто и ясно!»

«Понятно», – глубоко вздохнув, едва ли не каждый день отвечаю я.

Работу на аэродроме, которую обещал старик, никто, конечно, не дал. Напротив, присматривающие за мной новые товарищи предупредили, что с моей биографией следует быть осторожным.

«Серое прошлое у вас, гражданин. Хорошо бы вам с ним поработать, переделать себя, доказать. Нам нужно от вас все только новое, честное, советское. Оставьте себе, гражданин, только настоящее и, если повезет, надежду на светлое будущее».

Условия новой, неведомо какой по счету игры были понятны.

«Выкручивайся как хочешь, если что-то не нравится – возвращайся назад!»

Когда во время одной из пьянок, на которые я ходил скорее в поисках работы, чем для собственного удовольствия, мне вдруг рассказали, что есть возможность поработать на кладбище, я немедленно согласился. Еще не зная, что мне придется возглавить мрачное подземелье Гедеса, я возрадовался – у меня наконец будет работа! Человек, быть может, и не умудренный, но все же обладающий некоторым опытом, я прекрасно понимал, что в который раз, совершенно незаслуженно, двадцатый век не только испытывает, но и балует меня. Работа на кладбище была очередным подарком.

Однажды, еще в Константинополе, британские офицеры рассказали мне, что самый знаменитый могильщик Британии – Роберт Скарлетт – персонаж, которым вдохновлялся сам Шекспир, умер в возрасте 98 лет, потому что работа на кладбище продлила ему жизнь. Осваивая новую для себя профессию, я надеялся теперь, что доживу до того момента, когда вновь увижу тебя. Приступая к работе над созданием Первого Московского крематория, я вспоминал, что Роберт Скарлетт своими руками захоронил Екатерину Арагонскую и Марию Стюарт, и, хотя в те дни я еще не подозревал, что однажды кремирую Кирова, Чкалова и Луначарского, однако уже чувствовал, что в жизни моей начинается неплохой этап.

Вполне возможно, это будет десять – пятнадцать лет, когда я наконец смогу передохнуть. Если вдуматься, если только оглянуться назад, жизнь на кладбище – это то, о чем я мог только мечтать.

Возле моего кабинета появилось объявление:

«Товарищи, желающие ликвидировать свою неграмотность или повысить таковую, пусть обращаются к Юркевич».

Я понял, что на кладбище будет весело.

Мое небохранилище. Оказавшись в мире мертвых, я рассчитывал, что смогу перевести дух, старательно коптя солнце и облака. Мне хотелось зализать раны и хотя бы немного спокойно пожить, но даже здесь, в республике тишины, новые люди не оставили меня. То и дело чекисты напоминали о моем происхождении, тыкали в белое. Более того, один из товарищей-доброжелателей настойчиво рекомендовал жениться:

«Но на ком?» – с нескрываемым удивлением спрашивал я.

«На какой-нибудь правильной советской девушке! Тебе, Нестеренко, нужно продемонстрировать, что ты теперь самый настоящий советский человек!»

«Но у меня есть девушка, и я ее люблю! Однажды мы поженимся!»

«Правда? И кто она?»

«Советская актриса!»

«А фамилия-то у нее какая?»

«Скоро будет Нестеренко…»

Вернувшись в Союз, я начал поиски. Я писал твоим родным, телеграфировал знакомым. Информации не было. Однажды сбежавшую на Запад, тебя будто бы больше никто не помнил. Гуляя по Москве, я внимательно изучал театральные афиши, однако фамилии твоей не находил.

Все свободное время я проводил теперь в партерах, выбирая места поближе к рампе, вечер за вечером ожидая, что ты вот-вот выйдешь к краю сцены и отыщешь меня в зале. Мой рабочий стол был завален теперь театральными программками. О каждой новой увиденной пьесе я писал в дневнике:

«Чудак» Чебана и Берсенева – спектакль, на который совершенно невозможно попасть (после премьеры занавес поднимается более тридцати раз!).

«Мольба о жизни» – последняя постановка Второго МХАТа.

«Испанский священник» режиссера Бирмана.

«Двенадцатая ночь» в постановке Гиацинтовой, Готовцева и Хачатурян.

«Выстрел», ТРАМ, гастроли которого в Москве продлевают несколько раз.

«Высоты» Лапицкого. Спектакль этот очень нравится столичной публике, а мне нет.

«Цианистый калий» драматурга Вольфа не бесполезен.

«Строитель Сольнес» по Ибсену вполне себе хорош…

Переходя со спектакля на спектакль, я надеялся, что вот-вот наступит вечер, когда ты сыграешь пьесу только для меня одного, однако история Галлиполи повторялась – ты не появлялась.

Едва ли не все время в перерывах между утренними и ночными кремациями я проводил в театрах. «Переплав» и «Без вины виноватые», «Кинороман»