«Вот, милая, теперь ты знаешь, какая у меня работа. Теперь ты видишь, где все эти годы я жду тебя. Милая Вера, маленькая моя, ты хочешь, чтобы я поговорил с твоими, или лучше, чтобы они продолжали жить надеждой? Они вообще знают, что тебя арестовали? Им скажут, что ты осуждена на десять лет без права переписки. Как минимум еще десять лет твои родственники могут верить, что ты жива. Десять лет – хорошее время, чтобы проститься с человеком. Так что же, скажем им правду?»

Темно-синие губы. Рот твой был слегка приоткрыт. Я вспомнил теперь, что ровно так же ты всегда спала. В ту ночь мне хотелось верить, что через полчаса ты, как всегда, трогательно начнешь сопеть, и проступит паутинка слюны, но слюны больше не было – здесь была только запекшаяся кровь.

Часа в три к печи спустился пьяный Блохин. Аккуратно переступив через тебя (сапоги дороже), он попытался совладать с собственным языком и спросил:

«Сколько осталось, Ильич?»

«Вот все эти…» – пристально разглядывая Блохина, ответил я.

«Ты чего это вылупился на меня? Ты чего бухать-то не идешь? Мы уже почти все допили!»

«Да чего-то не успеваю сегодня. Замотался. Сам видишь, тут еще много работы…»

«Вот эта вот, шлюха, – с мутной улыбкой проговорил Блохин, – очень глупо себя вела. Говорила, что произошла ошибка, что она известная актриса, что ей покровительствует сам Сталин. Знала бы, дура, сколько таких актрисулек я перебил…»

«Она не шлюха», – схватив за ворот Блохина, ответил я.

«Ты ее знал, что ли?»

«Проваливай!»

Ранним утром, убедившись, что на кладбище больше никого нет, я отправился на склад, где выбрал лучший гроб и венки. У меня не было времени хорошо подготовиться, не было красивого платья для тебя, поэтому я омыл твое тело и положил в гроб голой – одеждой тебе теперь были цветы, которые я собрал со всего кладбища.

Я не плакал до этого дня, никогда не плакал после, однако, когда за гробом закрылись створки, меня начало колотить. Кажется, что слезами своими я мог затопить мою печь.

Сев рядом, я закрыл лицо руками и для всего Советского Союза, для мира всего начал вести радиотрансляцию твоих похорон:

Говорит Москва! От Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, Совета Министров Союза ССР и Президиума Верховного Совета СССР!

Ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза! Дорогие товарищи!

Друзья!

С чувством глубокой скорби извещаем, что после фатальной ошибки советского судопроизводства геройски погибла Вера Нестеренко…

И Москва погрузилась в великий траур – случилась самая пышная церемония в истории Советского Союза! Со всех сторон к центру города начали стекаться сотни тысяч скорбящих. Уже к девяти часам было полностью парализовано Садовое кольцо. Позже будут рассказывать, что в 1937 году для расширения проезжей части и защиты от химической атаки была снесена вся линия садов, однако в действительности это сделали заблаговременно, и для того только, чтобы на похороны твои, милая, смогли прийти все желающие. Здесь было несколько миллионов человек, которые, словно в Мекке, медленно двигались по кругу. Настроение царило печальное, но и торжественное, безнадежное, но и воодушевленное, ведь ни у кого здесь не было сомнений, что это не конец – святой Августин говорил, что Бог способен воскресить человека из пепла, а значит, мы еще обязательно увидимся, думал я. Все, что нам теперь оставалось, – реабилитировать в Советском Союзе самого святого Августина…

Едва новость о смерти твоей разлетелась по миру, в столицу Советского Союза начали съезжаться мои близкие друзья и верные товарищи: здесь были сербские авиаторы и индийские проститутки, варшавские мотористы и немецкие писатели, греческие рыбаки и болгарские отельеры. Со слезами на глазах они стояли у стен Донского кладбища. В Париже натурально остановилась жизнь! Все таксисты города единой колонной выдвинулись в сторону Москвы. Кое-кто беспокоился, что они могут не успеть, но опасения эти были напрасны, потому что похороны твои длились не один месяц, а целый год! Понимая это, вслед за таксистами пешком в Москву шли рабочие заводов Ситроена и Рено, шли трудящиеся всех авиационных предприятий Англии, садились на корабли простые люди США. Я сидел в подвале крематория – мне было не видно, но я знал, что там, высоко в небе, кружили тысячи самолетов, которые один за другим заходили на посадку, чтобы выгрузить самые красивые и впечатляющие своим роскошеством венки. Могли ли мы представить себе, милая, что здесь, в Москве, единовременно появится столько кипарисов, которые в специальных кадках доставили из Франции?

Ты помнишь, я всегда был против красного, поэтому Москву украсили лишь флагами черными и темно-синими. Катафалк, в который запрягли сто зебр, рядом с которым гордым эскортом двигались раскрывшие хвосты павлины, укрыли протеями из Южной Африки и плюмериями с Гавайских островов, свежими ветками лавра из Батуми и ландышами из Риги. Из всех громкоговорителей доносилась светлая соната Скарлатти, которую, согласно моему желанию, исполнял специально возвратившийся из США Владимир Горовиц. Вслед за ним выступал одессит Ойстрах. Великий музыкант исполнял что-то из того, что Арво Пярт сочинит лишь спустя много лет, и, конечно, на самой верхней и душераздирающей ноте лопнула струна…

Открыв глаза, я тяжело вздохнул. Тебя больше не было. Был только прах. Когда пришло время, я открыл печь и достал останки, которые теперь предстояло перемолоть. Сделав все технические процедуры, я опустил руку в зольник, взял в ладонь горсть и поднес к губам. В то утро, милая, я впервые в жизни попробовал на вкус пепел…

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

по следственному делу № 2716 по обвинению

Нестеренко Петра Ильича

в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-1а и 58–13 УК РСФСР

НКВД СССР 23 июня 1941 года был арестован директор Московского крематория Нестеренко Петр Ильич, как подозрительный по шпионажу.

Произведенным по делу расследованием установлено, что Нестеренко П. И. происходит из дворян. До Октябрьской революции служил в царской армии в чине штабс-капитана. После революции был избран начальником гарнизона Красной Армии в г. Гатчина, откуда вскоре был командирован командованием Красной Армии в г. Харьков.

В 1918 году при оккупации немцами г. Харькова, Нестеренко дезертировал из рядов Красной Армии, добровольно вступил в армию Деникина и служил в чине полковника, исполняя обязанности начальника строевой части авиации армии Деникина, а впоследствии помощника командира офицерского отряда по охране г. Новороссийска и его окрестностей.

В 1920 году, будучи раненым, эвакуировался в Сербию, где занимался вопросами снабжения самолетами белой армии.

В 1921 году из Сербии выехал в Польшу, и примкнул к савинковцам, но вскоре возвратился в Сербию, а в 1923 году перебрался на жительство во Францию.

Проживая во Франции, Нестеренко