– Без разницы. – Мара открыла дверь кабинета.

Увидев ее, Талли поспешно встала:

– Как все прошло?

Мара не знала, что сказать. Она отвела взгляд от Талли и увидела, что в приемной еще кто-то есть. Молодой человек в рваных, обтягивающих джинсах черного цвета и потертых черных ботинках с развязанными шнурками. Стройная, почти женственная фигура, черная футболка с надписью «УКУСИ МЕНЯ» под серой курткой. На шее у него висела цепочка с оловянными черепами, длинные, до плеч, волосы были неестественно черными, а отдельные пряди выкрашены в ярко-красный и зеленый цвета. Он поднял взгляд, и Мара увидела его глаза – необычные, почти золотистые, обведенные густой черной тушью. Кожа у парня была бледная. Наверное, больной.

Доктор Блум подошла к Маре:

– Пакстон, может, ты скажешь Маре, что собрания нашей группы не такие уж скучные, как может показаться.

Молодой человек – Пакстон – встал и направился к Маре; движения его были такими грациозными, что казалось, что он рисуется.

– Талли? – окликнула доктор Блум. – Можно с вами поговорить?

Мара увидела, что женщины отошли в сторону и стали о чем-то тихо говорить.

Она знала, что должна опасаться их заговора, но могла думать только о приближающемся к ней парне.

– Ты меня боишься, – сказал он, останавливаясь перед ней. От него пахло мятной жевательной резинкой. – Почти все боятся.

– Думаешь, меня пугает черная одежда?

Он поднял бледную руку и откинул волосы за ухо.

– Красивые девчонки вроде тебя должны оставаться в пригородах. Там безопасно. Группа терапии не для них.

– Ты ничего обо мне не знаешь. А тебе пора уже перестать играться с маминой косметикой.

К удивлению Мары, он засмеялся.

– Блеск! Мне это нравится.

– Эй, Мара, – позвала ее Талли. – Нам пора. – Она пересекла приемную, взяла Мару под руку и вывела в коридор.

По дороге домой Талли говорила не умолкая. Она спрашивала Мару, хочет ли она поехать на остров Бейнбридж и повидаться с подругами. Мара хотела сказать, что хочет, но потом подумала, что она там чужая. За год отсутствия дружба увяла, как крылья бабочки, превратившиеся в белые обрывки, на которых невозможно никуда улететь. С этими девочками у нее больше нет ничего общего.

Талли привела Мару в свою сверкающую, стильную квартиру и включила камин в гостиной. Пламя взметнулось вверх и принялось лизать искусственное полено.

– Ну вот. Как все прошло?

Мара пожала плечами.

Талли села на диван.

– Не закрывайся от меня, Мара. Я хочу помочь.

Боже, как ей надоело не оправдывать ожидания людей. Жаль, что не существует инструкции для детей, у которых умерли родители, как в «Битлджусе» [14], – тогда бы она знала, как себя вести и что говорить, чтобы ее оставили в покое.

– Знаю.

Она подошла к камину и встала лицом к Талли. Огонь грел спину, вызывая дрожь. Она даже не осознавала, что замерзла.

– Нужно было убедить отца отвести тебя к психологу сразу после смерти Кейт. Но мы расклеились – и твой папа, и я. Хотя я все время спрашивала о тебе, звонила каждую неделю. Но ты никогда ни о чем не говорила. Я не слышала, чтобы ты плакала. Твоя бабушка говорила, что ты справляешься.

– А зачем тебе?

– Я знаю, что такое горе и одиночество. Знаю, как бывает, когда уходишь в себя. Когда умерла моя бабушка, я не позволила себе горевать. А когда меня бросала мама – каждый раз, – я говорила себе, что это не больно, и продолжала жить.

– А как насчет маминой смерти?

– Это было труднее. Я никак не приду в норму.

– Да. Я тоже.

– Доктор Блум считает, что ты должна посещать группу для подростков, переживших утрату. Вечером, по средам.

– Ну да. Будто это поможет.

Мара заметила, какую рану нанес Талли ее ответ, и вздохнула. Хватит с нее собственной боли. Огорчения крестной – этого ей уже не вынести.

– Отлично, – сказала она. – Я пойду.

Талли встала и крепко обняла ее.

Мара постаралась побыстрее высвободиться из ее объятий и слабо улыбнулась. Если крестная узнает, какой одинокой и потерянной она себя чувствует, это разобьет ей сердце. Бог свидетель, еще одного удара они обе не вынесут. Просто нужно делать то же самое, что и все прошедшие месяцы, – терпеть. Она выдержит несколько сеансов психотерапии, если все от нее отстанут. А в сентябре поступит на первый курсе колледжа в Университете Вашингтона, будет жить, как хочет, перестанет постоянно обижать и разочаровывать близких.

– Спасибо, – сухо сказала она. – А теперь я прилягу. Устала.

– Я позвоню твоему отцу и расскажу, как все прошло. В четверг он будет здесь и поговорит с доктором Блум после твоего следующего сеанса.

Потрясающе!

Мара кивнула и двинулась по коридору к гостевой спальне, похожей на номер в шикарном отеле.

Она не могла поверить, что согласилась прийти на групповую терапию для подростков. Что, черт возьми, она может сказать незнакомым людям? И неужели ее заставят говорить о маме?

Тревога поднималась изнутри, становилась почти осязаемой – как насекомые, ползающие на коже.

Кожа.

Она не собиралась подходить к гардеробной, не хотела этого, но шум в крови сводил ее с ума. Как будто она слушала помехи в телефонной линии, где десятки разговоров накладывались друг на друга. И как бы ты ни прислушивался, ничего понять не возможно.

Трясущимися руками Мара открыла чемодан и потянулась к внутреннему кармашку, расстегнула его, нашла маленький перочинный ножик и несколько клочков окровавленной марли.

Она подтянула повыше рукав толстовки, обнажив кожу на руке, белой в темноте, и мягкой, как сердцевина груши. Кожа исчерчена десятками шрамов, их пересечение напоминало паутину.

Мара приставила острый кончик лезвия к коже, надавила и сделала надрез. Выступила кровь, густая, красная. Она смотрела, как кровь капает, словно слезы, на подставленную ладонь. Каждая капелька наполнялась страданиями, уносила их прочь.

– Все хорошо, – прошептала Мара.

Никто не причинит мне боль. Только я сама.

Ночью Мара не могла заснуть; она лежала в чужой кровати в городе, который раньше был ей родным, и прислушивалась к небытию, которое исходило от существа, сидевшего в шкатулке высоко над городом, раз за разом прокручивала в голове разговор с отцом, состоявшийся минувшим вечером.

– Отлично, – ответила она на вопрос о том, как прошла встреча с доктором Блум. И тут же в голову ей пришла мысль: «Почему никто не спрашивает, неужели и вправду у меня теперь все отлично?»