Но когда писателей, художников и прочую интеллигентскую прослойку приравнивают к инженерам, начиная их готовить в вузах впрок, тут уже без объединения не обойтись. Причину этого очень точно высказал в стихотворной сказке один советский поэт: «Жмемся мы друг к дружке, чтоб теплее стало!»

Любое объединение творчества всегда искусственно. А если это объединение начинается сверху, то вскоре оно превращается в террариум единомышленников. Талантов одинаковых не бывает, а дружба прослойкой между ними случается редко, чаще всегда талантами начинает двигать зависть и хорошо, если зависть это белая. В эпоху, когда Лютиков был жив и молод, все в жизни основывалось на распределении, в том числе и творчество. Нет, были и тогда, конечно, корифеи духа и злата. Корифеи духа жили в нищете, а корифеи злата имели все, в том числе и большой доступ к гонорарной кормушке. Злато они ведь черпали именно оттуда, а потому пропускать к кормушке кого-нибудь, пусть даже более талантливого, никому не хотелось. В ход шло все — обвинения в антигосударственности, неправильном классовом подходе, бездарности, а порой даже в сомнительной нравственности. Это уже потом склонность к педерастии среди творческих работников стало чем-то вроде кастовой знаковости, а чем популярнее становилась задница, тем круче поднимался талант ее обладателя.

Лютиков-то по простодушию своему думал, что со смертью его тяга к единению и стадности закончится. Ему при жизни Союз писателей был нужен для того, чтобы печататься, ну и самоуважения ради. А покойнику вся эта суета просто ни к чему.

Только все оказалось не так просто.

Иван Спирин был человеком бешеных пробивных способностей, он и при жизни ухитрялся иной раз свое стихотворение, посвященное какому-нибудь общественному юбилею, опубликовать сразу в десятке-другом газет и журналов.

Сейчас он публиковал в «Небесном надзирателе» дидактические статьи о необходимости привнесения божественных истин в колеблющееся сознание масс райских жителей. «Литература, — назидательно указывал Спирин, — не может отрываться от общественных интересов, становясь каким-то обособленным занятием, выделенным из многообразного инструментария познания всех прелестей райской жизни. Литература должна звать рядового жителя Рая к новым загробным свершениям, будить в нем желание приблизить чистое и светлое Царствие Небесное. Для этого литераторы должны четко представлять свои творческие задачи. Творческий Союз, в который они будут собраны, позволит сформулировать эти задачи в короткие и всеобъемлющие требования, выполнение которых будет обязательным для каждого творца — от маститого и пожившего писателя до молодого робкого автора, которого настигла безвременная смерть».

Лютиков робко поинтересовался у товарища, что значат эти слова.

Спирин беспечно махнул рукой.

— Вован, оно тебе надо? Это им надо, им всем хочется, чтобы были цели, ставились задачи, чтобы все индивидуальное сливалось в какой-то общий поток. А нам надо иного, совсем иного. — И уже посерьезнев, добавил: — Чтобы наверху удержаться, надо очень хорошо скакать.

Потом он весело засмеялся. Видя, что Лютиков недоуменно поглядывает, принялся объяснять:

— Знаешь, я все боялся, ведь какие мужики раньше меня ушли! Думал, что все, делать мне здесь нечего. А никого нет, представляешь? Что же это, неужели их всех — туда? — Огляделся по сторонам, воровато склонился к уху Лютикова и таинственно прошептался, шелестяще шевеля толстыми губами: — Это получается, там прямо архипелаг ГУЛАГ, Вова! Это ведь какие там люди посмертно срок отбывают, ты только вдумайся!

В самом деле, Лютиков только сейчас обратил внимание на царящую вокруг пустоту. Нет, были здесь, конечно, люди в определенной степени известные, были и такие, что Лютиков о них слышал, но по причине того, что сам он допущен не был, Владимир Алексеевич их при жизни никогда не видел — не по чину ему это было! Нет, скажем, в «Новостях дня» или в передаче какой-нибудь телевизионной, это пожалуйста, но в живую…

Заинтригованный, он принялся расспрашивать о причинах столь странного явления музу Нинель. Та только смеялась, отмахиваясь от Лютикова, или переводила их разговоры в совсем иную плоскость, благо, что Лютикова и зажигать не надо было, он сам воспламенялся не хуже Александра Сергеевича Пушкина, закончившего лицей.

Но интерес Владимира Алексеевича не угасал, напротив, он только разгорался от намеков и ощущения прикосновенности к тайне.

— Ой, Лютик, ну это же тайна, — слабо отбивалась муза Нинель. — Ты сам подумай, куда их столько в Ад? Никто ведь не захочет, чтобы культурный центр именно туда переместился!

— А куда их тогда? — настаивал поэт. — Панферов помер, Фадеев застрелился, Маяковский… Классики! А шума вокруг этих имен нет, и журналы молчат, словно все редколлегии воды в рот набрали, а выплюнуть забыли. Тут из одних звездных имен серебряного века можно было такую антологию послесмертных стихов составить… А нет ее! Ну кто мне это объяснит? Неужели все к звездам подались?

Муза загадочно хихикнула.

— Сам ты себе и объяснил, — сказала она. — И вообще, Лютик, ты просил, чтобы я тебя сводила в стан идеологического противника? Не раздумал еще?

— Ты же говоришь, нет их там? — удивился Лютиков.

— А ты между строк понимай, — засмеялась муза Нинель. — Сам же говоришь, звездные имена.

Лютикову бы обратить внимание на эту многозначительную фразу, да подумать над ней. А он обрадовался, что любимая муза ему неожиданную уступку сделала, Ад обещала в полной его ужасающей красоте и величии показать.

Он ведь после визита Голдберга и Аренштадта начал какое-то разочарование испытывать. Не верилось ему, что соседи отправятся туда, где очень плохо. Помнится, один писатель, которого Лютиков очень уважал, сделал запись в своем дневнике. «Скоро война, — писал он. — Почему-то хочется, чтобы на этой войне я погиб». Черт его знает, откуда на писателя неожиданная блажь накатила, но следующая запись в дневнике датирована августом сорок первого года, и сделана она в изюмном городе Ашхабаде. Поэтому Лютиков очень сомневался, что Аренштадт с приятелем будут эмигрировать туда, где действительно плохо. А раз так, то желание Лютикова увидеть Ад в натуре и собственными глазами очень сильно возросло.

И тут надо еще раз заметить, что любопытство, так изводившее Лютикова на том свете, на этом довело до психиатрических клиник и монастырских келий не одного человека. В девятнадцатом веке жил один библиограф, звали его Иоганн Грессе. И вот он составил библиографию литературы о научных суевериях былых эпох. Разумеется, что там нашлось место и инфернологам, что так увлеченно живописали Ад и его муки.

Инфернологов, в сущности, интересовало то, что интересовало обычно философов. Большей частью они ломали голову над все тем же парадоксом: есть ли конец у бесконечности? Согласитесь, что уже от одной постановки этого вопроса можно сойти с ума! А если тебя к тому же еще занимает, где конкретно находится Ад и какие виды мучений в нем преобладают, то маразм становится очевидным.