Шумок вновь расползся по залу. Анатолий Николаевич нутром почуял – не убедил. Не вытащил из сознания правильных слов.

– Вы думаете, что выборы ничего не меняют. Напрасно. Сколько лет вам подсовывали обманных людей. Сколько лет дурили. При Ельцине. И при Горбачеве. И при Брежневе. А сейчас что, не дурят? Еще как дурят. Опять подсовывают обманных людей. Веру хотят убить в то, что вы можете хоть на что-то повлиять. А вы можете. Стали бы они так напрягаться, если бы вы не могли? Стали бы? Нет!

Тишина было долгой. Потом вновь поднялся мужичок, задававший главный вопрос. Глаза смотрели все так же хитро, пытливо.

– Тут за этого… за Мельниченко призывают голосовать. Приезжают эти… агитаторы. Что он денег даст. Работу наладит. Продукты раздавали, говорили, от него. А директор наш за Квасова приказывает голосовать.

– Кто приказывает?! – взвился директор, сидевший с краюшку, на последнем ряду. – Что несешь?! Кто приказывает?.. Я так, советовал. Под закон подвести хочешь?

– Да я ничего… – испуганно выговорил мужичок. – Я ничего…

Следовало перехватить инициативу.

– Вы должны выбирать сердцем, – вознес голос Анатолий Николаевич. – И умом. Если вы хотите жить лучше, надо выбирать сердцем и умом.

Густая тишина подтвердила – попал в точку. Тронул душу. Дотянулся. В очередной раз он ощутил – ему дано особое умение убеждать. Анатолий Николаевич шагнул в сторонку, показывая, что выступление закончено. Тут к нему подлетел директор.

– Вы поймите, народ темный. Ничего я не приказывал. Мнение свое не скрывал. Это правда. А кого же я могу поддерживать, если я – коммунист. Но чтобы приказывать…

– Я тоже – коммунист, – сухо напомнил Анатолий Николаевич.

– Ну… вы против партии пошли. А партия – сила. Некоторые в прежние времена тоже против партии шли.

– Кого вы имеете в виду? – живо осведомился Анатолий Николаевич.

Директор смутился, но выговорил:

– Бухарина… Зиновьева, Каменева. Сами знаете, чем это кончилось.

Анатолий Николаевич опешил.

– Так вы что, за репрессии?! Хотите, чтобы опять расстреливали невинных людей?

– Я!? Упаси Боже…

– Вот что в голове у нынешних членов КПРФ!

– Я так… напомнил.

Руку ему Анатолий Николаевич жать не стал. Кивнул на прощанье и пошел к выходу. Валентина была рядом.

Анатолий Николаевич постарался аккуратно избавиться от тех, кто приставал с вопросами. Едва они с Валентиной остались вдвоем, он воспроизвел сокровенные слова:

– Послушай, как нам быть? Мне хочется. Но где? В штабе нельзя, там теперь все время люди. На работе мы уединиться не сможем. Ночью туда не пойдешь. У тебя нельзя, у меня – тоже. Где?

– Не знаю. Мне тоже хочется… Не знаю.

Ситуация складывалась безвыходная. Это рождало невеселые мысли.

Игорь уже разогрел машину. Анатолий Николаевич, против обыкновения, сел на заднее сиденье, рядом с Валентиной. В темноте кабины он взял ее за руку и держал всю дорогу, ощущая родное прикосновение. Когда встречные фары пронзали быстрым светом пространство кабины, он бросал взгляд на ее лицо. Сколь прекрасным оно казалось.

Она была красивой. Григорий с удовольствием смотрел на женщину, с которой свела его судьба, и странное спокойствие наполняло его.

– Что привело вас, Григорий Матвеевич?

– Хотел тебя увидеть.

Чуткое лицо Натальи Михайловны отразило сомнение.

– Разве мы не виделись вчера? Вы, Григорий Матвеевич не угомонились?

– Нет. Я не угомонился. И навряд ли угомонюсь. Мне надо тебя видеть.

– Зачем?

– Хочется. Какая еще нужна причина? – Кураж завертелся в нем. – Сегодня ты не ждешь подругу?

– Нет.

– А друга?

– И друга не жду.

– Поехали к тебе. А хочешь – ко мне. Поехали. Хватит работать. Уже девятый час.

Она смотрела на него долгим, изучающим взглядом. Потом прозвучало:

– К тебе мы не поедем.

Куртка из дубленки заняла место на ее плечах. Ей шло это одеяние. Григорий прилежно ждал, пока она включит сигнализацию, запрет комнаты, выходную дверь.

– Зачем тебе машина? Здесь рядом.

– Отпускать? – поинтересовался Григорий.

– Отпускай.

– До утра?

– Как хочешь.

Водитель услышал нужные слова. Средство передвижения мягко заурчало мощным мотором и укатило. Они двинулись по тротуару, окруженные не самой плохой погодой. Проплывавшие мимо здания, погруженные в темноту, снисходительно взирали на них светящимися окнами.

– И вот здесь, в этом городе, ты прожила всю жизнь? – зачем-то вылетел из него вопрос.

– Нет. Всю жизнь я здесь не прожила. Во-первых, я рассчитываю пожить еще. Во-вторых, я родилась и окончила школу в другом городе.

– Каком?

– В Шауляе. Теперь это независимая Литва.

– Твой отец был военным?

– Нет.

– Как же он попал в Прибалтику?

– Он там жил. Мой дед, белый офицер, уехал туда после гражданской войны.

Услышанное заинтриговало Григория. Вопросу помешал мобильный, принявшийся наигрывать мелодию. Звонили из штаба. Возникли проблемы с буклетами – как распределять дополнительный тираж, отпечатанный тайком?

– Сами не можете решить? – Оторопелая тишина в трубке. – Подготовьте предложения. Утром посмотрю. – Он спрятал телефон, глянул на спутницу. – Что же произошло с твоим дедом после ввода советских войск в Литву?

– Его арестовали и потом расстреляли. А семью сослали в Сибирь.

– Невеселая история.

– Как говорится, нет худа без добра. В Сибири мой отец встретил мою мать. Ее семью тоже сослали.

– Еще один белогвардеец?

– Нет. Мой дед по матери был хозяином небольшого завода. По этой причине и поплатился. Но совсем не озлобился. Он был веселым, неунывающим человеком. Я его любила.

– Он уже умер?

– Давно. В семьдесят девятом. Мечтал о независимости Литвы. Верил, что это произойдет. В девяносто первом произошло.

– Он что, литовцем был?

– Литовцем. Давай зайдем в магазин. Надо купить еды.

Универсам выпустил их с пакетом, наполненным продуктами. Григорий прямо-таки силой отнял его у Натальи Михайловны – мужчина он, в конце концов, или нет?

Едва они оказались в ее квартире, он обнял ее, принялся целовать.

– Пусти. – Она освободилась от его объятий.