Когда приходишь куда-то немножко, не всею собой, это очень удобно. Из любого встречного можно выглянуть, осмотреть, попробовать и почувствовать незнакомый мир. А когда приходишь совсем, целиком, окончательно, стать чем-то другим не получится, пока его не полюбишь. А если не любишь, остаёшься собой. И это довольно досадно: собой очень мало что удаётся почувствовать, потому что состоишь из нездешней материи, весь мир для тебя чужой. Поэтому чувствуешь только самое главное. Не то, что здесь считается «важным», а самое яркое, громкое, сильное, что есть. А остальное только видишь и слышишь, но не чувствуешь, словно оно только мерещится, а на самом деле нет ничего. От этого становится грустно, мне всегда жалко того, чего нет.

* * *

Но в этот раз я много всякого сразу почувствовала – ветер и дым, и небо, и упрямую силу юной травы, которой осенью в этих краях расти не положено, а она всё равно храбро пробивается из-под земли. И немножко – радость девочки и собаки, которые играли на прекрасном холме. Это было особенно удивительно, люди и звери почти никогда не испытывают настолько сильную радость, чтобы такие, как мы, могли с ними её разделить. А откуда-то издалека доносился звон, весёлый, чистый и ясный. Незнакомый, но настолько родной и понятный, словно это звеню я сама.

Я пошла на этот звон, как на зов, хотя знала, что он никого не зовёт, звенит просто так, потому что охота пришла позвенеть. Шла такими специальными большими шагами, как будто бежала, почти зажмурившись, чтобы поменьше видеть и слышать, чтобы не опоздать. Вдруг мой прекрасный звон умолкнет, пока я считаю птиц, обнимаюсь с деревьями, заглядываю в освещённые окна, и я никогда не узнаю, кто здесь умеет так сладко звенеть.

Я шла, а звон раздавался то впереди, как положено, то слева, то справа, то сверху, то позади. Идти в нужном направлении это не мешало, потому что когда приближаешься к цели, чувствуешь сам факт приближения, другие доказательства не нужны. Но я удивлялась, конечно – зачем звон пытается сбить меня с толку? И наконец поняла – это он играет со мной. Я бы сама так играла! Неужели мы со звоном похожи? Или он только что стал похож на меня, потому что тоже умеет любить? – думала я и смеялась. И бежала быстрее, и тоже звенела – сразу всюду, и впереди, и слева, и справа, и сверху, и позади. С настоящей любовью так часто бывает – сперва наполнишься светом, потеряешь себя, превратишься в иное, и только потом своей самой последней тенью запоздало поймёшь, что смогла полюбить.

Когда я закончусь, чтобы снова начаться, то есть когда я вернусь домой, я никогда, никогда не забуду, как любила здешнюю реку, как стала навеки вечной рекой.

Придумала эту игру в детстве, когда постоянно куда-нибудь ездила после школы, то в художку, то на гимнастику, несколько остановок туда и обратно практически каждый день.

Правила были такие: сядь в троллейбус, закрой глаза и, что бы ни случилось, не открывай, пока водитель не объявит твою остановку; если почему-то не объявляет, значит, надо самой считать. А как только открыла глаза, немедленно выходи, даже если всё перепутала и остановка не та. Не страшно, доедешь на следующем, или вернёшься, или пешком пройдёшь; ну, самое худшее, опоздаешь, тебя отругают, невелика беда.

Эрика тогда была совершенно уверена – теперь уже и не вспомнить, то ли сама сочинила, то ли в кино увидела, то ли вообще во сне, – что если по-честному ехать всю дорогу зажмурившись, глядя в пёструю темноту под веками, не подсматривая, что творится снаружи, ни на миг не открыв глаза, можно оказаться в каком-нибудь другом городе. Очень похожем, но всё же – другом. Он будет отличаться от прежнего некоторыми деталями, и это можно заметить, если смотреть внимательно. Ну и плюс, конечно, должно повезти.

* * *

Не то чтобы Эрике плохо жилось на своём месте. Нормально жилось. То есть ей, конечно, хотелось иметь отдельную комнату, а не общую с младшей сестрой, и учиться не в своём, а в «Б» классе, куда попали все дворовые подружки, и чтобы родители не ругали, когда, заболтавшись с девчонками, возвращаешься позже восьми, но этим её недовольство судьбой, в общем, исчерпывалось. Сама понимала, что у неё хорошая жизнь. Просто обычная, как у всех, совершенно не сказочная. А Эрика хотела чудес. Чтобы можно было летать на воздушных шариках, из папиной шляпы каждый вечер вываливались подарки, а куклы начали по-настоящему, а не «мама» писклявым механическим голосом говорить. И чтобы вместо продуктового магазина через дорогу открылась волшебная лавка с эликсирами и кристаллами, а на пустырь за домом приехал бродячий цирк. И чтобы картинки в книжках хоть иногда оживали, а на чердаке завёлся дракон, добрый и не особо прожорливый, с которым можно дружить. И чтобы на площади у дворца, который теперь стал скучным музеем, по ночам танцевали нарядные призраки мёртвых принцесс. И чтобы парк, где всей семьёй гуляли по воскресеньям, превратился в настоящий волшебный лес.

После каждого интересного фильма и книжки, к списку её желаний добавлялось ещё несколько пунктов: в реке должны завестись русалки, под землёй появятся тайные коридоры, ведущие в разные волшебные страны, в холме пускай живут феи, а соседка тётя Луиза, красивая и весёлая, по секрету признается, что она – зловещая ведьма, и твёрдо пообещает: «Вырастешь, я тебя всему научу». Словом, ничего из ряда вон выходящего, вполне обычный набор девчачьих фантазий, включавший, конечно, и волшебные палочки, и бальные платья, и светящиеся леденцы, и дружбу с прекрасными принцами, как без них.

Игру с троллейбусами Эрика придумала, когда ей было уже лет десять. Раньше просто возможности не было: её всюду возили взрослые, не отпускали одну. В сказки она тогда уже не особо верила, но ещё грустила, что чудес в мире нет, и втайне надеялась, что, может быть… ладно, не русалки с драконами и, конечно, не принцы, но хотя бы призраки и тайные подземелья всё-таки где-нибудь есть. И когда сочинила правило: «Если всю дорогу ехать, зажмурившись, выйдешь в каком-нибудь другом городе», – имела в виду, конечно, город, в котором найдётся место для хоть каких-то чудес.

Играла всегда по-честному. Не давала себе поблажек. Не пыталась договориться с собой: «Чур, сегодня пусть не считается, поеду с открытыми, один раз можно, ничего не случится», – потому что точно откуда-то знала: ещё как случится! Игра закончится навсегда.

Сколько раз незнакомые взрослые дёргали Эрику: «Девочка, тебе что, плохо? Тебя укачало? Почему ты закрыла глаза?» – она только жмурилась ещё крепче и бормотала почти беззвучно, потому что ужасно стеснялась чужих: «Такое задание, в школе сказали». Как ни странно, после этого от неё отставали. Слова «школа», «задание» почему-то всегда гипнотически действовали на всех.

Всё равно, конечно, с посторонними взрослыми было непросто, особенно когда спешно пробиваешься к выходу, и все на тебя орут. Но Эрика была упрямая, не сдавалась. То есть на самом деле и сдавалась, и уступала, конечно, как все нормальные люди, но именно в этом вопросе – нет.

Подростки обычно бросают детские игры, даже вспоминать о них потом не хотят. Но Эрика очень долго свою не бросала, потому что время от времени – часто! да почти каждый раз! – действительно замечала разницу между городом, где села в троллейбус, и тем, где вышла, совершенно необъяснимую для неё. То охранник спортивного комплекса стоит одетый в старинную военную форму, то среди воробьёв прыгает какая-то странная птичка, жёлтая как лимон, то в окне обычной библиотеки появляется яркий плакат, написанный странными значками-картинками, немножко похожими на иероглифы древних египтян. А однажды на месте продуктового рядом с домом, куда её постоянно посылали за хлебом и молоком, оказалась – не волшебная лавка, конечно, но что-то вроде того, магазин с часами, компасами и барометрами, красивыми, как в кино. Он, кстати, так никуда и не делся, в смысле, не превратился обратно, не стал опять продуктовым, а закрылся, уступив помещение мастерской по ремонту компьютеров и телефонов, только когда Эрика уже закончила школу, значит, как минимум, лет через шесть.