Сидеть за пазухой оказалось так спокойно, словно в мире вовсе не было рек. Рядом с людьми так спокойно никогда не бывает, даже с самыми добрыми. Хорошо всё-таки, когда твой друг лучше-чем-человек!

Тот улыбнулся, прочитав его мысли:

– Да, это я молодец.

Кот, конечно, не увидел улыбку, но всем телом её почувствовал, особенно животом. Улыбки у этого тёплого были почти такие же вкусные, как колбаса.

– Не представляешь, сколько раз я здесь человеком рождался, – признался тот. – Но теперь всё, с меня хватит. Заколебался, не передать. А совсем без присмотра бросать эту реальность жалко. Зачахнет она без меня. Больше никто из наших с ней связываться не хочет; мне это понятно, как мало кому.

Кот удивился: а зачем человеком рождаться, если можно лучше-чем-человеком? Ты что, раньше был дураком?

Друг рассмеялся, страшно довольный тем, что кот так хорошо его понимает:

– Дураком – не то слово! И до сих пор им остался. Умным здесь делать особо нечего. Не зря в самых лучших человеческих сказках главный герой – дурак. Но человеком я всё-таки был не по глупости, а потому, что следовал правилам. У нас, понимаешь, так принято: если хочешь исправить реальность, сперва по-честному там родись. Иначе вообще не считается. Не работа, халтура, не о чем говорить. Но, честно говоря, от халтуры здесь толку гораздо больше, чем от обычных человеческих дел. У людей слишком мало возможностей, и жизнь до смешного короткая, вроде только ходить научился, а уже пора помирать; в общем, на наши правила я решил забить. В таком состоянии я тут за пару часов больше сделаю, чем за целую настоящую здешнюю жизнь. Ну и, знаешь, после всего, что здесь со мной было, просто приятно знать, что никто из местных даже теоретически не способен меня убить.

Что никто не может убить это отлично, – подумал кот. – Ещё чего не хватало – тебя убивать.

* * *

Ася не знала, зачем каждый день ходит к реке. Никогда не любила реки, не понимала их смысла – куда-то зачем-то текут, как из крана вода. Она родилась у моря, выросла там и прожила половину жизни, даже больше, если точно считать. Когда уезжала, заранее знала, что сто раз пожалеет – о море, не о чём-то другом. Но ей тогда казалось, это достойная жертва. Когда жертвуешь самым своим драгоценным, это и есть любовь.

Когда жертвуешь, это и есть любовь, – думала Ася последние двадцать лет. Когда согласилась уехать из приморского города; когда бросила живопись, потому что надо зарабатывать деньги; когда начала красить волосы в иссиня-чёрный цвет, потому что Он (в ту пору даже мысленно – «Он», с большой буквы) больше любил брюнеток; когда ложилась под хирургический нож, чтобы улучшить грудь; когда стирала руками его рубашки, которые были слишком хороши для грубой стиральной машины; когда среди ночи шла за вином; когда под тяжестью его взгляда безропотно уходила из дома, оставляя его наедине с очередной симпатичной подружкой; когда покорно резала на лоскуты свои старые, все, что остались, картины под вопли: «Ненавижу слюнявое бабье дерьмо!» А потом стало нечем жертвовать. Не осталось у неё ничего.

И его тоже не стало, так что всё честно. Погиб так же бессмысленно дико, как жил: сел пьяным за руль, просто так, ей назло, чтобы умоляла и плакала; обычно спектакля минут на двадцать хватало, но в тот вечер не помогло, он только сильней разозлился, вышвырнул её из машины, уехал, и всё. Асе казалось, он не просто умер, а к смерти, как к новой бабе ушёл.

Все, кто знал их обоих, говорили, Асе крупно в ту ночь повезло – что осталась жива, цела, без обузы, зато с квартирой, откуда муж постоянно грозил её выгнать, а теперь она сама вынесла на помойку его вещи и общую мебель, чтобы от прежнего страшного «мы» не осталось ни единого следа; в каком-то смысле, получилось даже смешно. Только поздно. Года четыре назад, пожалуй, ещё бы смеялась сквозь слёзы, а теперь ни смеяться, ни плакать некому. Больше нет никого, – каждое утро думала Ася, разглядывая в зеркале невысокое крепкое тело, которое ей не то что своим, а даже смутно знакомым уже не казалось. Пустое, как дом, покинутый настоящим жильцом.

Из трёх работ Ася оставила себе только одну – ту, которой раньше стыдилась и скрывала от всех. Четыре уборки, всего двадцать часов в неделю, этого достаточно, чтобы оплатить коммуналку и покупать еду. И больше никаких компьютеров, никакого дизайна и ретуширования, никаких заказчиков с их капризами, никаких исправлений, никакой переписки, хватит, всё.

Когда никто не требует зарабатывать деньги, а жить больше некем, можно просто бездельничать, и это настолько лучше чем ничего, что ради одного этого каждый день почти с удовольствием просыпаешься, заново соглашаясь не умирать. Можно подолгу лежать на тахте, которую подобрала на улице и как-то затащила в квартиру, на четвёртый этаж, потому что чужая, не «бывшая наша», этим и хороша. Можно есть хлеб, потому что больше не надо быть худой и красивой, никто не отлупит за лишние три кило. Можно смотреть кино, оно интересней и уж точно гораздо приятнее жизни, там мучают других людей, а не тебя. Можно гулять по городу и сладко его ненавидеть за то, что когда-то сюда переехала, потому что ощущать ненависть, даже такую нелепую, почти безадресную приятней, чем не чувствовать совсем ничего, – вот о чём думала Ася, стоя на мосту через реку, куда каждый день приходила, сама не зная, зачем. Может быть, чтобы устать от этой глупой реки и наконец решиться уехать отсюда обратно, к морю? В любом случае это не помогало. Нет никакого смысла хлопотать с переездом. Незачем ехать к морю, когда некем к нему хотеть.

– Ну ты влипла, конечно, – сказал у неё за спиной мужской голос. – Как мало кто.

Ася не заметила, когда он подошёл. Не испугалась, только устало подумала: хоть бы не кто-то знакомый. Чужого можно просто послать подальше, или самой от него убежать. В худшем случае – ну, предположим, зарежет, если совсем уж маньяк. Всё равно это лучше старых знакомых, расспросов, сочувствия, добрых советов и щебета ни о чём.

На её плечо опустилась рука. Совсем легко прикоснулась, но Асе тогда показалось, неизвестный, который сказал: «Ну ты влипла», – и правда её зарезал, потому что как ещё объяснить, что вечерняя темнота стала светом, и та тьма, что внутри, тоже светом, всё стало неуместно весёлым, подвижным, мигающим, пляшущим светом, весь этот дурацкий мир.

Но так ей казалось только в самый первый момент. А потом Ася – всё то, что ею когда-то было и теперь снова есть – медленно вдохнула сырой ароматный вечерний воздух, так же медленно выдохнула, наслаждаясь возможностью дышать всей собой. Это сняло все вопросы, бессмысленные, но неизбежные, вроде: «как это?» «что вообще происходит?» «кто он?» «зачем со мной говорит?»

Наконец то ли сказала, то ли просто подумала, но, наверное, всё-таки вслух:

– Не понимаю. Что вместо меня тут было? И куда оно подевало меня?

– Да ты сама и была, – ответил ей неизвестный. – Просто в полном беспамятстве. Это нормально, здесь все себя забывают. По-моему, так себе правило. Довольно дурацкая выходит игра.

Ася наконец к нему обернулась. Надо же, с виду вполне обычный мужик. Симпатичный, но ничего выдающегося. Только грудная клетка какая-то странная, словно надутая. Неровная и шевелится. Это у него сердце такое большое? Бывает и так?