Мы сделали вывод — с моей подачи, — что господин Бродский на встречу не придет. Этот факт подтвердился, когда мне наконец удалось связаться с ним самим. Он устал или где-то хорошо проводил время, а может, и то, и другое. После моих уговоров он еще раз согласился дать интервью — через два дня, у него в Хэмпстеде. Я почувствовал себя назойливой мухой.

— Дом Альфреда Бренделя[71], — вздохнула агент по связям с общественностью, записывая номер телефона. — Они хорошие друзья.

Я вообразил, как Бродский распевает пронзительно-жалостливые русские песни у рояля в доме лучшего пианиста в мире, а я сижу на диване, пью водку и хлопаю в такт. Я не мог представить себе такую знаменитость, которая отказалась бы от эксклюзивного интервью. Это еще больше возвысило Бродского в моих глазах.

Два дня спустя я шагал по Хэмпстед-Хит, пытаясь хоть немного поднять свой статус. Я проверил голос — из-за того, что я нервничал, он звучал пискляво. Несколько раз я прошелся мимо дома на Уэлл-Уок — невероятно огромного, наполовину скрытого пышной листвой древних деревьев.

Позвонил в звонок. Дверь открыли две маленькие девочки. Увидев меня, они принялись хихикать. Я представился, как сумел. Откуда-то из-за коридорного мрака доносился оживленный женский голос. Девчушки, не переставая хихикать, проводили меня в темную гостиную, где стоял обшарпанный диван, статуэтки идолов и большой рояль. Я уселся и стал ждать, пока их невидимая мать — очевидно, леди Брендель — закончит разговаривать по телефону. Время от времени девочки забегали в гостиную, чтобы посмотреть на меня, и каждый раз находили меня таким же забавным. Через три четверти часа я ощутил неловкость. Телефонный разговор все продолжался. Положение было довольно странное: я находился в доме Бренделей, а никто из них об этом не подозревал. В передней послышался густой мужской голос. Дверь распахнулась, и Бродский прошел через гостиную, не остановившись и даже не взглянув на меня.

— Ладно! — крикнул он, размахивая цыплячьей ножкой. — Сюда!

К тому времени, как я подхватил свой портфель и стереоприемник, он уже скрылся за другой дверью. Я двинулся следом. Небольшая площадка, лестница. Бродский исчез. Спустившись по ступенькам, я очутился на цокольном этаже, в комнате с двустворчатыми окнами от пола до потолка. Бродский расхаживал по комнате, вгрызаясь в цыплячью ножку с такой жадностью, будто неделю ничего не ел. На листе, заправленном в пишущую машинку с кириллическим шрифтом, виднелись строки начатого стихотворения. Бродский, похоже, был сильно не в духе.

— Ладно, из какого вы журнала?

— Из «Литературного обозрения».

— Владелец журнала — араб, нет?

— Кх-м, да, кажется.

Бродский что-то неодобрительно пробурчал себе под нос, жестом указав на кресло. Он отложил цыплячью ножку в сторону и сел напротив меня. Мне вдруг пришло в голову, что он очень похож на Нейла Киннока[72].

— О’кей, поехали.

Я огляделся в поисках розетки. Шнур приемника оказался коротковат. Бродский смерил устройство недовольным взглядом:

— Это еще что такое?

— Магнитофон.

— На кой черт?

— Записывать интервью.

— Зачем?

Он явно встревожился. Я мысленно нарисовал застенки КГБ, допросы с прижиганием рук сигаретами. Заикаясь, объяснил, что предпочитаю точно воспроизводить речь интервьюируемых людей, улавливать все интонации и оттенки фраз.

Человек, которого недавно подвергали критике за некоторую неестественность в построении английских фраз, воззрился на меня с негодованием. Я побагровел от стыда.

— Лучше включить мозги и попробовать внимательно послушать, — прорычал он.

Я все-таки включил магнитофон; он обошелся мне слишком дорого. Червь презренный, обозвал я себя и откашлялся.

— Вы назвали Одена «молящимся стоиком». Можете ли вы отнести это определение и к себе?

— Чего?

Я повторил вопрос. Мой голос прозвучал еще хуже, чем вопрос. Бродский фыркнул:

— Ничего не буду иметь против, если кто-нибудь меня так назовет.

Пауза.

— Но можете ли вы сказать это о себе сами? — робко спросил я.

— Я о себе не говорю, и точка.

О Господи.

— Почему?

Я весь взмок. Мне хотелось поскорее уйти.

— Собственная персона мне не интересна.

Он усмехнулся. Сардонической, но русской усмешкой. Во тьме блеснул лучик света. Постепенно лучик стал сиять ярче, хоть и судорожно, прерывисто. Бродский выдал несколько веских мыслей. Ларкин[73] — последний поэт классической школы. Проза — это жизнь в супружестве, а поэзия — роман на одну ночь, правда? К концу беседы он почти подобрел. Я отдал ему тоненький сборник своих стихов, он обещал почитать их. Бродский кивнул в сторону высоких окон. Я забрал портфель, магнитофон и покинул дом, как неопытный взломщик, но всю дорогу с моего лица не сходила улыбка.

Презентационный тур по Америке — сплошная мука. Процесс этот гораздо менее романтичный и триумфальный, чем представляется некоторым. Жаловаться на недостаток усилий, которые предпринимает издатель, чтобы довести книгу до аудитории, нехорошо, да я и не буду: в этом году я снова отправлюсь в презентационную поездку и встречу много добрых друзей — книготорговцев, журналистов, агентов моего издателя, работающих на периферии, — всех тех, с кем познакомился раньше. Мучительными эти поездки в конечном итоге становятся из-за сартровской трясины бесконечно повторяющихся ситуаций. Я начинаю тур в приподнятом настроении, а к концу его превращаюсь в зомби и уповаю лишь на то, что, находясь на грани сознания, хотя бы не веду себя по-хамски.

Я вспоминаю своих сопровождающих — не тех, которых находят по объявлению на последней странице еженедельника, а «любителей литературы», местных добрых духов, которые таскают писателей по аэропортам, отелям, радиостанциям и книжным магазинам. Сопровождающие — не источник унижения, но свидетели тому, живое связующее звено, колоритная деталь. Не могу забыть своего сопровождающего в Миннесоте — милейшего человека за рулем побитой «тойоты», приборную панель которой украшали черепа сусликов и высушенные стебли травы. Роль «эскорта» он выполнял, чтобы заработать денег и закончить эпическую, размером в целый том, поэму о смерти на дороге. Я помню и другого сопровождающего из Канзас-Сити, ветерана вьетнамской войны: опираясь на трость, он мужественно ковылял вокруг машины, чтобы открыть передо мной дверцу. Я помню и других и всех их люблю.