Радио. Для меня радио — это пустота. Поездка заключается в следующем: встаешь в пять утра, наскоро завтракаешь в аэропорту, приземляешься в незнакомом городе, бросаешь чемоданы в номере и пулей мчишься на радиостанцию, чтобы успеть на девяти- или десятичасовое утреннее шоу в прямом эфире, где измученный ведущий, который прочел только аннотацию на твою книгу и с трудом выговаривает твою фамилию, станет расспрашивать, кто твои папа и мама и знаком ли ты с настоящими «звездами». Вечером того же дня ты встречаешься с друзьями, потом читаешь отрывки из своей книги людям, которые отложили дела и потратили время, чтобы прийти и увидеть тебя на сцене. Если повезет, то в отеле удастся немного вздремнуть, тебя как следует накормят (порой даже вкусно) и еще останется время вычислить, в каком же ты все-таки городе. Но это все не раньше, чем закончится интервью на радио. Ты только что сошел с самолета, хлебнул кофе из бумажного стаканчика и бросил в рот пару крошек. Ты успел опорожнить мочевой пузырь — но только его. Ты отвечаешь на вопросы человека, которого нисколько не интересуют ответы, и бубнишь что-то в шепелявые микрофоны, установленные в обитой войлоком комнате. Твои слушатели, если таковые вообще есть, далеки, незримы и скорее всего пропустили твою фамилию мимо ушей, даже если она была произнесена правильно. Радио — это вакуум; ты всматриваешься в свою душу в поисках впечатлений о поездке и ничего там не находишь.

Однажды в неком городе все сошлось в одну точку: вдобавок к интервью на радио, в сопровождающие мне досталась необычная женщина — тогда я не то чтобы пережил унижение, но получил наглядный урок и ощутил собственную ничтожность. Крупная, слегка вульгарная блондинка не первой молодости, она несколько лет назад была самой именитой ведущей на местном телеканале и, несомненно, в юности отличалась редкой красотой. Она сразу напомнила мне прелестную Джину Роулэнде в «Премьере» Кассаветеса[74] — типаж, в свою очередь, слепленный по образу и подобию Бэтт Дэйвис из фильма «Все о Еве». Я хочу сказать, она была настоящей звездой, которую надвигающаяся старость лишила опоры в жизни. Я не знал того, что новая работа в качестве «эскорта» (а я, очевидно, был одним из первых писателей, которых она сопровождала) послужила ей — выбрала ли она ее случайно или преднамеренно — чудесным лекарством.

В тот день мы посетили две или три радиостанции и одну телестудию. Где бы мы ни появились, ее встречали как вернувшуюся комету. Все — от секретарш до продюсеров, от техперсонала до самих репортеров — благоговейно трепетали, увидев ее, а я рядом с ней маячил не более чем бледной тенью. Как замечательно она выглядит! Как они по ней соскучились! Что за соплячку посадили перед телекамерой вместо нее! Как отвратительно, что ее убрали из эфира только потому, что она чуть-чуть постарела — в этом бизнесе ни у кого не осталось уважения к истинным профессионалам!..

Благодаря расписанию моей презентационной поездки, составленному много месяцев назад, в офисе на Манхэттене за тысячи миль отсюда, легенда местного телевидения с блеском устроила свое возвращение на радио- и телеканалы. Они лезли вон из кожи, стараясь ей угодить. Это была настоящая слава — лицо, на которое они с обожанием смотрели пять вечеров в неделю на протяжении десяти лет. Будь я хоть Салман Рушди[75], хоть де Лилло[76], хоть сам Томас Элиот[77], это не имело бы никакого значения. Добавлю, что она благосклонно внимала льстецам, а когда упоминали вероломный факт ее увольнения, держалась с неизменным великодушием. «Ах, таков весь шоу-бизнес, вы же знаете…»

Вот вам моя история — не громкая, не скандальная. Я рад, что поделился ею. Более важно, однако, другое: я должен знать, что вы меня поняли — вы, кто бы вы ни были, безликая армия слушателей утренних радиопередач. Я знаю, вы где-то там, и хочу вам кое-что сказать. Авторы, интервью с которыми вы слушаете в девять или десять часов утра, — те, что с нежностью или гневом рассказывают о своем детстве либо распавшемся браке, обстоятельно оправдываются, защищая свои книги от неверного истолкования; отвечают на неожиданные вопросы о цвете волос или домашних питомцах; объясняют, почему никто и никогда не узнает о том, что в действительности происходит в человеческой душе, — знайте же: все они дико хотят по-большому.

Рассказать одну историю о позоре на публике? Всего одну? Это невозможно. Их слишком много, не знаю, какую и выбрать. Ладно, вот вам первое, что пришло на ум:

О том, как я согласился приехать на фестиваль мастеров детективного жанра (спрашивается: с чего? Я не пишу детективы). Мои чтения совпали по времени с выступлением Колина Декстера[78], и послушать меня пришел ровно один человек.

— Я так рад, что вы заглянули, — признался я славному посетителю после двадцатиминутной беседы. — А если бы вообще никто не пришел? Страшно и подумать.

— Вообще-то, — сказал он, — я должен был представить вас публике. (Оказалось, что это Иэн Рэнкин[79].)

О том, как в Стэмфорде, Линкольншир, моя аудитория вновь состояла из одного слушателя — немолодого коммерсанта-склеротика, по-видимому, забредшего на чтения по ошибке. Когда я сообщил ему, что не собираюсь писать роман о падении Берлинской стены (шел 1989 год), он стал орать на меня: «Трус, трус паршивый, вот ты кто!»

О том, как я участвовал в круглом столе на французском телевидении, а запись программы затянулась. Зная, что мне надо успеть на последний экспресс до Лондона, я начал бешено жестикулировать администратору. Тот подошел ко мне и попросил покинуть кадр как можно незаметней. Чтобы не попасть в камеру, мне пришлось выползать из студии на карачках перед всей публикой. Я полз и думал: «Держу пари, с Джулианом Барнсом такого не бывает!»