* * *

Жил на Кипре талантливый молодой скульптор Пигмалион, ненавидевший женщин. «Оскорбясь на пороки, которых природа женской душе в изобилье дала»[155], он решил остаться холостяком и внушал себе, что искусство заменит ему все. Тем не менее весь свой талант без остатка он вложил в статую женщины. Либо презренную половину человечества оказалось гораздо сложнее вытеснить из мыслей, чем из окружения, либо Пигмалион задался целью создать идеал и показать мужчинам, насколько далеки от него те, кем они вынуждены довольствоваться.

Как бы то ни было, в результате долгого, кропотливого труда Пигмалион явил миру изящнейший шедевр, однако, не удовлетворившись им, продолжал совершенствовать свою статую, и она день ото дня становилась все прекраснее в его искусных руках. Ни одна земная женщина, ни одно произведение искусства не могли с ней сравниться. И когда наконец идеал был достигнут, со скульптором случилось невероятное: он влюбился, горячо, страстно влюбился в собственное творение. Следует, впрочем, пояснить, что статуя эта уже не походила на изваяние, никто не признал бы в ней камень или слоновую кость: она выглядела живой, теплой, дышащей, замершей лишь на миг. Молодой гордец был наделен великим даром добиваться предельной естественности. Он владел высшим мастерством — искусством скрывать искусство[156].

Вот теперь-то Пигмалиону пришла пора сполна расплатиться за свое прежнее презрение к женскому полу. Ни один безответно влюбленный в земную красавицу не испытывал таких сердечных мук, как он. Пигмалион целовал манящие губы — они не отзывались; перебирал пальцы статуи, ласково прикасался к лицу — никакого отклика; брал ее на руки и прижимал к себе — она оставалась холодна и безучастна. Пробовал притворяться, как делают дети со своими игрушками, — одевал статую в роскошные наряды, проверяя, какие оттенки ей больше подходят — нежные или яркие, и воображал, что она расцветает от удовольствия. Приносил ей подарки, которым радуются все девушки, — птичек, чудесные цветы, солнечные янтарные слезы, пролитые сестрами Фаэтона, — и представлял себе, с какой благодарностью и восторгом принимает их возлюбленная. На ночь Пигмалион клал ее в постель, устраивал поудобнее на мягком ложе и тепло укутывал покрывалами, как укутывают девочки своих кукол. Но он не был ребенком и долго притворяться не мог. В конце концов скульптор вынужден был смириться и признать, что любит бездушный мрамор и все надежды на взаимность тщетны.

Уникальная страсть недолго оставалась тайной для богини пламенной любви. С таким Венере еще не доводилось сталкиваться. Необычный влюбленный заинтересовал ее. Она решила помочь молодому человеку, который был поглощен совершенно особенной, невиданной ею доселе любовью.

Празднества в честь Венеры справляли на Кипре особенно пышно, ведь именно этот остров принял ее, когда она вышла из пены морской. Без счета приносили в жертву богине белоснежных телок с позолоченными рогами; по всему острову распространялся божественный аромат благовоний, возжигаемых на алтарях; ее храмы были переполнены; каждый несчастный влюбленный устремлялся туда с подношением, умоляя Венеру помочь смягчить неуступчивое сердце своей желанной. В их числе, разумеется, был и Пигмалион. Он дерзнул просить богиню лишь о том, чтобы найти девушку, похожую на созданную им статую, но Венера знала, о чем мастер грезит на самом деле, и в знак благоволения к его мольбам трижды высоко взметнула пламя на алтаре, перед которым стоял Пигмалион.

Обнадеженный добрым знамением, он поспешил домой, к своей возлюбленной, к своему творению, в которое вложил всю душу. Пленительно прекрасная, она все так же недвижно стояла на пьедестале. Скульптор погладил ее — и отпрянул. Неужели и вправду холодный мрамор теплеет под ладонью? Или показалось? Он приник к ее губам — и почувствовал, как они подаются под его долгим неотрывным поцелуем. Он ласкал ее руки, плечи, и те теряли твердость, словно согретый солнцем воск. Он сжал ее запястье — в нем бился пульс. «Венера!» — догадался скульптор. Это она сотворила чудо. Невыразимо благодарный и счастливый, Пигмалион обнял возлюбленную, и та, зардевшись, улыбнулась ему в ответ.

Их свадьбу почтила присутствием сама богиня, но что было дальше, нам знать не дано. Известно лишь, что Пигмалион назвал супругу Галатеей, а их сын, Пафос, дал свое имя любимому городу Венеры.

* * *

В холмистой Фригии росли когда-то два дерева, о которых крестьяне со всей округи и из дальных селений отзывались как о чуде из чудес, — и немудрено, ведь одно было дубом, а другое липой, но стволы их имели общее основание. История появления этой диковины свидетельствует о безграничном всесилии богов и вознаграждении, которое могут получить от них люди скромные и благочестивые.

Временами, когда Юпитеру приедались нектар и амброзия, наскучивало слушать Аполлонову лиру и любоваться танцующими грациями, он спускался с Олимпа на землю и, прикинувшись смертным, отправлялся на поиски приключений. Его любимым спутником в этих вылазках был Меркурий, большой балагур и затейник, самый хитроумный и находчивый из богов. На сей раз Юпитер решил наведаться к фригийцам — испытать их в гостеприимстве. И отнюдь не из праздного любопытства. Доброе отношение к гостям очень волновало его как покровителя путешественников и вообще всех, кому нужны приют и защита в чужом краю.

Итак, оба бога под видом бедных странников двинулись в дорогу. Они бродили по Фригии, стучась то в убогие лачуги, то в богатые дома с просьбой о хлебе и ночлеге. Но никто не хотел пускать их, везде гнали прочь и запирали двери на засов. Сотни жилищ обошли они, повсюду встречая тот же неласковый прием. В конце концов Юпитер с Меркурием оказались возле маленькой хижины под тростниковой крышей — скромнее и беднее постройки им еще не встречалось. Однако на их стук дверь широко распахнулась и чей-то приветливый голос пригласил гостей войти. Богам пришлось пригнуться, чтобы не удариться головой о низкую притолоку, но, переступив порог, они очутились в чистой, уютной комнате, а хозяева — добродушные старик со старушкой — радостно захлопотали, стараясь окружить незнакомцев заботой.