Старик передвинул поближе к очагу лавку, которую старушка тотчас застелила мягким покрывалом, — чтобы странники расположились поудобнее и вытянули усталые ноги. Только тогда хозяева принялись рассказывать о себе: звать их Филемон и Бавкида, в этой хижине живут они с тех самых пор, как поженились, тут и состарились, но никогда не тужили. «Легкою стала бедность смиренная им, и сносили ее безмятежно»[157]. За разговором старушка трудилась не покладая рук: разгребла золу в остывшем очаге и стала усердно раздувать угли, пока не ожил и не заплясал веселый огонь. Над ним Бавкида повесила котелок, вода в котором закипела ровно к той минуте, когда Филемон принес с огорода тугой кочанчик капусты. К капусте в котелок был добавлен ломтик от свиной спинки, что коптилась подвешенной к балке. Пока готовилось кушанье, Бавкида дрожащими старческими руками установила колченогий стол, а чтобы он не шатался, подложила под короткую ножку черепок от сломанной посудины. На столешнице хозяйка поместила незатейливую снедь — оливки, редис, несколько испеченных в золе яиц. Меж тем и капустная похлебка подоспела. Старик, подвинув к столу два обветшалых ложа, пригласил гостей возлечь и приступить к ужину.

Чаши он поднес им деревянные, из бука, а кратером[158] для вина служила простая глиняная плошка, содержимое которой больше походило на уксус, изрядно разбавленный водой. Но Филемон искренне радовался, что удается потчевать гостей по всем правилам — ни разу не упустил он момент, когда требовалось вновь наполнить опустевшие чаши. Довольные и гордые тем, что не ударили в грязь лицом перед гостями, старики не сразу заметили одну странность: вино в кратере не убывало. Чашу за чашей зачерпывают из него, а он по-прежнему до краев полон. «Диву дивятся они, устрашились и, руки подъемля, стали молитву творить Филемон оробелый с Бавкидой. Молят простить их за стол, за убогое пира убранство». Старик собрался зарезать единственного в их небогатом хозяйстве гуся, сокрушаясь, что не сообразил предложить его сиятельным гостям сразу. Но поймать резвую птицу Филемону с Бавкидой оказалось непросто — они гонялись за гусаком, весьма позабавив Юпитера и Меркурия этой охотой, пока не выбились из сил.

Когда же, окончательно утомившись и едва дыша, старички все-таки бросили свое напрасное занятие, боги поняли, что пора явить свое лицо и достойным образом отблагодарить радушных хозяев. «Боги мы оба. Пускай упадет на безбожных соседей кара, — сказали они, — но даруется, в бедствии этом, быть невредимыми вам; свое лишь покиньте жилище. Следом за нами теперь отправляйтесь». Они отвели Филемона с Бавкидой на холм и велели оглянуться по сторонам — к изумлению стариков, вся долина была затоплена водой, вокруг них расстилалось огромное озеро. И хотя соседи не особенно жаловали неимущую чету, старики не смогли удержаться от слез, скорбя о наказанных за негостеприимство. Однако их слезы осушило новое чудо: крошечная убогая хижина, в которой скоротали они свой век, превратилась в беломраморный храм с колоннами и золоченой крышей.

«Праведный, молви, старик, и достойная мужа супруга, молви, чего вы желали б?» — спросил Юпитер. Наскоро пошептавшись с Бавкидой, Филемон ответил: «Вашими быть мы жрецами хотим, при святилищах ваших службу нести, и, поскольку ведем мы в согласии годы, час пусть один унесет нас обоих, чтоб мне не увидеть, как сожигают жену, и не быть похороненным ею».

Как и оказанный прием, просьба пришлась богам по душе. Все было исполнено в точности: старики еще много лет служили в этом прекрасном храме (случалось ли им взгрустнуть о своей уютной маленькой комнатке с веселым огнем в очаге, история умалчивает). И вот, достигнув в этом мраморно-золотом великолепии самых преклонных лет, завели они однажды разговор о былых днях — полных тягот, но все же счастливых. Так, обмениваясь воспоминаниями, начали оба покрываться листвой, а потом и корой, но последнее «прощай!» успели сказать друг другу. И едва сорвались эти слова с их губ, превратились Филемон и Бавкида в деревья, однако остались неразлучны. Это и есть те самые дуб и липа, растущие от одного комля.

Из самых дальних краев приезжали люди подивиться на это чудо, и всегда ветви дуба и липы увешаны были свежими цветочными венками в знак почтения к верной, благочестивой супружеской чете.

* * *

История этого юноши, чье имя люди помнят до сих пор, очень коротка. Одни поэты называют его царем, другие — охотником, но большинство утверждает, что он был пастухом. Не вызывает разногласий лишь его несравненная красота, из-за которой он и удостоился своей необычной судьбы.

Проснуться и увидеть склонившийся над ним сияющий серебристый силуэт богини Эндимиону так и не довелось. Во всех вариантах мифа он засыпает вечным сном, обретая бессмертие, которое ему самому не суждено никогда осознать и изведать наяву. Невыразимо прекрасный, лежит он на холме, недвижный и бесчувственный, словно пребывающий в оковах смерти, однако в действительности живой и теплый. Из ночи в ночь наведывается к нему Луна и покрывает поцелуями. Якобы она, как многие считают, и погрузила его в этот непробудный волшебный сон, чтобы всегда находить своего возлюбленного на том же месте и ласкать сколько пожелается. Но также поговаривают, что любовь эта обернулась для богини мучительным бременем, заставляющим ее страдать.

* * *

Дафна принадлежала к числу тех независимых, противящихся любви и замужеству юных охотниц, которые так часто встречаются в мифах. Говорят, она была первой возлюбленной Аполлона, но сбежала от него. И неудивительно. То одной, то другой несчастной избраннице богов приходилось тайно убивать свое дитя, плод греховной страсти, или самой становиться жертвой убийства. Изгнание в этом случае было меньшим из зол, но многим эта участь казалась хуже смерти. Недаром зарекались от подобных союзов благоразумные океаниды, явившиеся к Прометею, прикованному к кавказской скале.