* * *

Кеик, правитель одного фессалийского города, был сыном светоносного Люцифера, утренней звезды, которая всходит, «день выводя за собой»[151]. Царь, «в лице сохранивший сиянье отчее»[152], и жену нашел себе под стать, такую же высокородную — Алкиону, дочь Эола, повелителя ветров. Кеик и Алкиона преданно любили друг друга и были неразлучны. Но вот пришло время Кеику оставить жену и пуститься в долгое морское плавание: обеспокоенный странными знамениями, он решил обратиться к оракулу, «утешенью всегдашнему смертных». Алкиону, когда она узнала об отъезде мужа, охватили печаль и страх. Заливаясь слезами, прерывающимся от рыданий голосом она уверяла Кеика, что ей, как никому, известно неукротимое буйство морских ветров. В отчем дворце она с ранних лет видела, как на своих сборищах сталкивают они меж собой черные тучи, высекая багряные молнии. «…Сердце страшит мне вода, унылое зрелище моря. / На побережье на днях я разбитые видела доски… / Если решенье твое никакими нельзя уж мольбами, / Милый супруг, изменить и отправишься ты непременно, — / В путь возьми и меня. Всему мы подвергнемся вместе. / Не устрашусь я ничем, все сама испытаю», — молила Алкиона.

Кеик был тронут до глубины души, увидев, что жена любит его так же сильно, как он ее, и все же от намерений своих не отказался. Он непременно должен был добраться до оракула и получить от него ответ, но о том, чтобы Алкиона делила с ним опасности и тяготы этого путешествия, и слышать не хотел. Делать нечего, пришлось ей сдаться и отпустить мужа одного. С тяжелым сердцем прощалась Алкиона с ним и, томимая самыми мрачными предчувствиями, провожала взглядом корабль, пока тот не скрылся из виду.

Той же ночью разыгралась свирепая буря. Все ветры смешались в бешеном урагане, валы вырастали вышиной с гору, ливень обрушивался стеной, будто небо низвергалось в море, а море вздымалось к небесам. На борту терзаемого стихией, трещащего по швам судна все обезумели от ужаса, кроме Кеика, который думал только об Алкионе и радовался, что она сейчас на твердом безопасном берегу. Ее имя он шептал, когда корабль погрузился в пучину и над ним сомкнулись волны.

Алкиона считала дни до его возвращения и коротала время за ткацким станком — одно платье она готовила в подарок Кеику, а второе ткала себе, чтобы встретить мужа нарядной и красивой. Вновь и вновь она молилась о нем богам, особенно Юноне. Богиня с печалью слушала эти неустанные мольбы за погибшего как за живого. В конце концов она не выдержала, призвала свою вестницу Ириду и велела ей отправиться в обитель Сомна, бога сна, чтобы тот в сновидении поведал Алкионе горькую правду.

Обитель эта располагается близ мрачной страны киммерийцев, в глубокой долине, куда никогда не заглядывает солнце, где все окутано сумраком и погружено в тень. Там не кричат петухи, не лают собаки, не шелестят ветви на ветру, не слышно людских разговоров — ничто не нарушает тишину и покой. Только мерно журчат воды Леты, реки забвения, убаюкивая и навевая дремоту. У входа клонят головки маки и другие сонные цветы, а внутри почивает на черном ложе с мягкой пуховой периной сам повелитель сновидений. Туда и явилась Ирида в чудесном многоцветном плаще, оставив за собой яркий радужный след на небесах, и озарила весь темный чертог сиянием своих одежд. Но даже ей не сразу удалось заставить дремлющего Сомна открыть отяжелевшие веки и уяснить поручение Юноны. Удостоверившись, что он наконец пробудился и ее задача выполнена, Ирида умчалась, опасаясь забыться вечным сном.

Старик Сомн передал повеление Юноны своему сыну Морфею, который «горазд подражать человечьим обличьям». На бесшумных крыльях тот полетел сквозь мглу и опустился у постели Алкионы, приняв вид утонувшего Кеика. С его обнаженного тела, склонившегося над ней, стекала вода. «…Ты узнаешь ли Кеика, супруга? / Или мне смерть изменила лицо? / Да, я погиб. Перестань дожидаться меня в заблужденье! / Эти уста, что имя твое призывали напрасно, / Воды наполнили… / Встань же, плакать зачни, оденься в одежды печали; / Без возрыданий, жена, не отправь меня в Тартар пустынный!» Алкиона застонала во сне, тщетно пытаясь стиснуть любимого в объятиях. «Постой… Куда ж ты? Отправимся вместе!» — закричала она и проснулась от собственного крика. Тут же Алкиона поняла, что Кеик мертв и это был не сон, а сам утонувший явился сообщить о своей гибели. «…Я видела, я распознала!/Руки простерла его задержать, как стал удаляться, — / Тенью он был! / На этом вот месте стоял он / В образе жалком… / Я погибаю одна. Одну меня бурею носит: / Нет меня в море, но все ж я у моря во власти: и моря / Горше да будет мне мысль, что стану стараться напрасно / Жизни срок протянуть, а с ней и великую муку! / Не постараюсь я, нет, тебя не оставлю, мой бедный! / Спутницей тотчас к тебе я отправлюсь, — и если не урна / Свяжет в могиле двоих, то надпись надгробная».

С первыми лучами солнца Алкиона отправилась на берег, на тот самый мыс, где провожала взглядом корабль Кеика, и принялась всматриваться в бескрайнюю синь. Что-то темнело в волнах — сперва вдалеке, а потом, увлекаемое приливом, все ближе и ближе, пока Алкиона не осознала, что это утопленник. С болью и ужасом следила она за медленным приближением тела, и вот оно уже совсем рядом, только руку протянуть. Это был Кеик, ее супруг. С криком: «Он, он!» — Алкиона бросилась в воду, но вдруг — о чудо! — вместо того, чтобы погрузиться в пучину, воспарила над волнами. У нее выросли крылья, а тело покрылось перьями. Алкиона обернулась зимородком. Милосердие богов на этом не закончилось: они превратили в такую же птицу и Кеика. Едва Алкиона порхнула к убаюканному прибоем телу, оно пропало, а рядом с ней закружился в новом обличье ее муж. Однако любовь их осталась неизменной, и теперь супруги всегда неразлучны — только парой витают они над морской зыбью и садятся на пенные гребни.

Раз в году выдается на море семь дней полного затишья, когда ни малейшее дуновение не тревожит уснувшие волны. Все это время море качает в своей колыбели гнездо, в котором Алкиона высиживает птенцов. Едва они вылупляются, чары покоя спадают. Но каждую зиму опять неизменно наступают эти безмятежные дни, которые в честь Алкионы зовутся «зимородковыми»[153]. Вот тогда, как сказано у Мильтона, океан принимается, «поступь тишины усвоя, качать в гнездовьях волн счастливых птиц покоя»[154].