в банке свободные деньги. Под вексель, за моей, Татищева и Долгорукого подписями, Янушкевич дал мне 20 000 рублей. Я просил, конечно, Татищева и Долгорукого молчать об этом займе и не говорить об этом ни Государю, ни кому-либо другим из Августейшей Семьи. Но все эти истории были мне тяжелы. Это была не жизнь, а сущий ад. Нервы были натянуты до последней крайности. Тяжело ведь было искать и „выпрашивать“ деньги для содержания Августейшей Семьи. И вот, когда солдаты вынесли постановление о снятии нами, офицерами, погон, я не выдержал. Я понял, что больше нет у меня власти, и почувствовал полное свое бессилие. Пошел я в дом и попросил Теглеву доложить Государю, что мне нужно его видеть. Государь принял меня в ее комнате. Я сказал ему: „Ваше Величество, власть выскальзывает из моих рук. С нас сняли погоны. Я не могу больше Вам быть полезным. Если Вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу“. Государь обнял меня за спину одной рукой. На глазах у него навернулись слезы. Он сказал мне: „Евгений Степанович, от себя, от жены и от детей я Вас очень прошу остаться. Вы видите, что мы все терпим. Надо и Вам потерпеть“. Потом он обнял меня, и мы поцеловались. Я остался и решил терпеть.

Пришел как-то ко мне солдат 4-го полка Дорофеев (к этому времени физиономия отряда уже совершенно изменилась) и сказал мне, что у них было собрание отрядного комитета, и решили они комитетом, чтобы и Государь снял погоны, что для этого его и послали, чтобы вместе со мной пойти и снять их с Государя. Я стал отговаривать Дорофеева от этого. Вел он себя в высшей степени вызывающе, по-хулигански грубо, называя Государя „Николашкой“. Я говорил ему, что нехорошо выйдет, если Государь не подчинится их решению. Дорофеев ответил мне: „Не подчинится — тогда я сам с него сорву их“. — „А если он тебе по физиономии за это даст?“ — „Тогда и я ему дам“. Что было делать? Стал я говорить ему, что все это не так просто, что Государь наш — двоюродный брат английскому королю, что из-за этого могут выйти большие недоразумения, и посоветовал им, солдатам, запросить по этому поводу Москву. На этом я Дорофеева кое-как поймал, и с этим он от меня ушел. Телеграмму они дали. Я же отправился к Татищеву и через него просил Государя не показываться солдатам в погонах. Тогда Государь стал сверху надевать романовский черный полушубок, на котором у него не было погон.

Для детей были устроены качели, которыми пользовались, конечно, главным образом княжны. Во время караула 2-го полка, когда караульным был унтер-офицер большевик Шикунов, солдаты вырезали штыками на качелях совершенно непозволительную похабщину. Государь видел это, и ее убрали» (Там же. С. 298–299).

Затем большевики в центре, вдруг вспомнив о Тобольске, телеграфировали из Петрограда, что в дальнейшем Царская Семья должна получать только солдатский паек, квартиру и отопление; никто не должен тратить больше 150 рублей в неделю. Чтобы выполнить это, Семье пришлось вести строгую экономию.

«Не помню, какого числа получил я телеграмму от комиссара над бывшим Министерством двора Карелина. В телеграмме говорилось, что у народа нет средств содержать Царскую Семью. Пусть она содержится на свои средства. Советская власть дает солдатский паек, квартиру, отопление и помещение. Это было, конечно, едва ли не самым главным ухудшением положения Семьи при большевиках. В телеграмме еще говорилось, что Семья не может тратить больше 600 рублей в месяц на человека. Распоряжение это ухудшило, конечно, стол Семьи. Оно отразилось и на положении лиц свиты. На свои средства Августейшая Семья содержать ее уже не могла. А если у кого-либо из нее не было личных средств, то эти лица должны были уходить» (Там же. С. 299). Около дюжины слуг пришлось уволить. За каждой трапезой подавали только два блюда: суп и мясо — никакого масла, сливок или кофе.

«По поводу суточных денег солдаты еще раз послали в Москву солдата Лупина, большевика. Вернувшись оттуда, он, конечно, в соответствующих красках рисовал положение в Москве и привез радостное известие для солдат: суточными будут удовлетворять не по 50 копеек, как было при Временном правительстве, а по 3 рубля. Ну, тут уже все солдаты стали большевиками: вот, что значит комиссары! Временное правительство по 50 копеек обещало, да и то едва получили, а комиссары по 3 рубля дают» (Там же. С. 299).

В начале апреля [н. с.] — новый приказ. Все должны покинуть дом Корнилова и перейти под охрану вместе с семьей. Единственным исключением были Гиббс, которому позволили оставить соседнюю маленькую комнату, и доктора: Деревенко и Боткин. В доме стало очень тесно, однако Кобылинский все же изыскивал возможности оградить семью от неудобств. Баронессе Буксгевден, желавшей присоединиться к Александре Федоровне, было отказано в посещении семьи, и ей пришлось поселиться в городе. Позже ее квартира подверглась унизительному обыску[173].

«Этот же Лупин привез бумагу[174], в которой говорилось, что Татищев, Долгорукий, Гендрикова и Шнайдер[175] должны считаться арестованными. Он же привез известие, что скоро нас всех сменят, т. е. весь состав охраны: приедет новый комиссар и привезет с собой новый отряд. В солдатах, как я думаю, говорило тогда чувство страха перед этим будущим новым комиссаром, и они постановили: всех лиц свиты перевести в Губернаторский дом и считать всех арестованными, в том числе и прислугу. Тогда и были все переселены, кроме Гиббса (англичанин не любил ни с кем жить и поселился один в отдельном особом помещении), в Губернаторский дом.

Пришлось сделать кое-какие перегородки в доме. Рядом с комнатой Чемодурова, за счет передней, устроили комнату для Демидовой, Теглевой и Эрсберг. Комнату Демидовой перегородили холщовой перегородкой, и здесь поселились Татищев и Долгорукий. В комнате Эрсберг и Теглевой поселилась Шнайдер с двумя своими горничными[176]. В комнате Тутельберг — Гендрикова со своей воспитательницей Николаевой[177]. Тутельберг поселилась под парадной лестницей за перегородкой. Вот путем такого уплотнения удалось нам не нарушить покоя Августейшей Семьи. Гиббс поселился во флигеле, но рядом с кухней. Таким образом, арестовали положительно всех, даже и прислугу. Только некоторым из прислуги разрешалось ходить в город, в случаях неотложной надобности» (Там же. С. 299).

Новости из центра были ужасными. Ленину, перенесшему столицу из Петрограда в Москву, нужен был мир, чтобы построить новую Россию. Армия, которой сказали, что война закончится, была приведена