Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гиббс вспоминал: «Я не слыхал, что они говорили. (12/25 апреля) Я опять пришел к Алексею Николаевичу. Он стал плакать и все звал: „Где Мама?“ Я опять вышел. Мне кто-то сказал, что Она встревожена, что Она поэтому не пришла, что встревожена; что увозят Государя. Я опять стал сидеть. Между 4 и 5 часами Она пришла. Она была спокойна. Но на лице Ее остались следы слез. Чтобы не беспокоить Алексея Николаевича, Она стала рассказывать „с обыкновенными манерами“, что Государь должен уехать с Ней, что с Ними едет Мария Николаевна, а потом, когда Алексей Николаевич поправится, поедем и все мы. Алексей Николаевич не мог спросить Ее, куда Они едут, а я не хотел, чтобы не беспокоить его. Я скоро ушел. Они собирались в дорогу и хотели быть одни. Они все тогда обедали одни наверху. Вечером мы все были приглашены в будуар Государыни (красная комната), где был чай» (Российский архив VIII. Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919–1922 гг. М., 1998. С.108–109).
Позже все собрались к чаю в будуаре Александры Федоровны с прекрасными акварелями на стенах. Помолившись с Алексеем, Александра Федоровна вновь взяла себя в руки и теперь спокойно сидела на софе. Комнатная девушка Императрицы Анна Степановна Демидова была в ужасе: «Ох, господин Гиббс! Я так боюсь большевиков, — говорила она. — Не знаю даже, что они с нами сделают».
«В 11 часов в тот вечер для Императорской Семьи был накрыт вечерний чай, и к нему Они пригласили всю свиту. Это был самый скорбный и гнетущий вечер, который я когда-либо посещал. Говорили мало, не было притворного веселья. Атмосфера была серьезной и трагичной — подходящая прелюдия неизбежной катастрофы. После чая члены свиты спустились вниз и просто сидели и ждали, пока в 3 часа утра не был дан приказ выезжать», — писал Гиббс.
«В этот день я в дом больше не входил. Там было не до меня, и я не решался идти к ним. В доме в это время шли сборы, и Государыня, как мне говорил Жильяр, страшно убивалась. Очень выдержанная женщина, она плакала, мучась между принятым решением быть около Государя и необходимостью оставить самого любимого в семье — сына. Я обращаю Ваше внимание хотя бы вот на это обстоятельство. Почему Государыня так убивалась? Если бы тогда она знала, что ее везут в Екатеринбург, чего бы убиваться? Екатеринбург не так далеко от Тобольска. Безусловно, она, как и все в доме, чувствовала из всех действий, всех поступков Яковлева догадывалась, что вовсе не в Екатеринбург их везут, а далеко, в Москву; что цель их увоза туда не их личное благополучие, а что-то необходимое, что-то связанное с государственными интересами; что там в Москве Государю и ей придется на что-то решиться, что-то серьезное, ответственное предпринять. Так текли и мысли Государя. Он их и высказал в словах о Брестском договоре» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 303).
В рассеивающихся предрассветных сумерках во внутренний двор Дома губернатора завели лошадей, запряженных в «тарантасы», которые приготовили для тяжелой поездки в Тюмень. Тарантасы, походившие на большие плетеные корзины, подвешенные на двух гибких шестах, были ненамного лучше убогих крестьянских телег без рессор и сидений. Только у одного из них был верх. На заднем дворе Губернаторского дома члены Царской свиты в спешке набрали соломы, чтобы постелить на сиденья. В крытом тарантасе они положили матрац для Государыни. Яковлев помог Александре Федоровне надеть меховое пальто доктора Боткина и вынес другое пальто для самого доктора. Стоя на застекленной веранде под светом звезд, Николай Александрович и Александра Федоровна прощались с провожавшей их свитой. «Император каждому пожал руку и что-то сказал, — писал Гиббс. — Мы все также поцеловали руку дорогой Императрицы».
Продолжая свой рассказ, Гиббс говорил, что «в 2 часа ночи были поданы „кареты“ (коробки), а одна с верхом. Я с Ними прощался в передней. Государь сел с Яковлевым, а Государыня с Марией Николаевной (которую сестры звали „Машка“). Потом Они уехали. С Ними уехал Боткин, Чемодуров, Долгорукий, Демидова и Седнев. Мы не знали, куда Они уехали. Мы никто не думали, что Их везут в Екатеринбург. Мы все думали, что их везут или на восток или в Москву. Так думали и Дети» (Российский архив VIII. Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919–1922 гг. М., 1998. С. 110).
По воспоминаниям полковника Кобылинского: «В 4 часа утра были поданы сибирские „кошевы“ — плетеные тележки на длинных дрожинах, одна была с верхом. Сиденье было без [из?] соломы, которое держалась при помощи веревок, прикрепленных к бокам кузова тележки. Вышел Государь, Государыня и все остальные. Государь меня обнял, поцеловал, Государыня дала мне руку. Яковлев сел с Государем. Он хотел и требовал, чтобы с Государыней сел Матвеев. Но она это категорически отклонила и села с Марией Николаевной. Яковлев уступил. Долгорукий сел с Боткиным, Чемодуров — с Седневым, Демидова — с Матвеевым. Впереди и сзади было несколько подвод с солдатами нашими и пешими из яковлевского отряда, причем на этих подводах было два пулемета и конная охрана из отряда Яковлева. Еще несколько подвод было с вещами. Какие вещи были взяты в это время из Тобольска, я не знаю. Отъезд состоялся часа в 4 с чем-нибудь [26 апреля]» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 304).
Через несколько минут весь этот небольшой отряд, сопровождаемый по бокам кавалерийским эскортом, со скрипом и звоном направился прочь из Тобольска в холодной серости рассвета. Стоявшие позади три Великих Княжны вернулись в слезах в свою комнату. Алексей Николаевич долго плакал. «Уехали, и создалось чувство какой-то тоски, уныния, грусти. Это чувство замечалось и у солдат. Они сразу стали много сердечнее относиться к детям. Помню, тогда же удалось добиться поставить в зале походную церковь» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 303).
Путешествие в Тюмень было очень трудным. Предстояло переправиться по подтаявшему льду на другой берег Иртыша, притом, что вода в реке была лошадям по грудь. За этим последовал пеший переход через реку Тобол, гораздо более опасный, поскольку лед там был
