И тут же с тоской подумал, что мужик ему не верит и что, возможно, придется ему все рассказать, а ему жуть как не хотелось все рассказывать именно ему. Он лучше бы в полиции все рассказал, чем этой гнилой уголовной морде. У него же три пожизненных на лбу под шляпой выжжено каленым железом. И дочка ему под стать.

Так, стоп! А какая она ему, собственно, дочка?! Что-то дядечка темнит…

– Не важно, как ты сказал. Не сказал! – вдруг сделался дядя чрезвычайно раздраженным. – Важно, что ты знаешь, где она искала деньги. Где?! И послушай, парень…

Женя вскинул голову и тут же пожалел. Уголовная морда обещала ему все муки ада, ничего при этом не говоря, а просто смотря на него и ухмыляясь. И что самое важное, он верил этой паскудной ухмылке и этому взгляду больше, чем любому слову.

– Советую говорить тебе правду. Врать, как говорится, не советую. Понял меня?

– Понял.

Он потер затылок, потом грудь онемевшей ладонью. Разболелось и раззуделось сразу все тело. Зажмурился на мгновение и тут же решил, что станет говорить этому уроду правду, станет. Но… не всю! Снова подставлять Машу под удар он не посмеет. Эта сволочь, бог даст, уберется из его жизни так же стремительно, как появилась. А ему жить. И планы грандиозные осуществлять. А основным и самым главным пунктом этого плана была и все еще остается Маша!

– Говори!

– Короче… Не знаю, как вас по имени-отчеству, извините… Короче, она приехала сюда не просто так.

– Приехала на чем?

– На байке! – вытаращился Женя. – А то вы не знаете!

– На байке, стало быть… Вот дрянь, а!

И без того невзрачный дядька сделался пепельно-серым и неожиданно потащил с головы шляпу. А там не оказалось никаких выжженных слов о трех пожизненных. И лысины с детскую площадку, противной такой, скользкой. Там вдруг обнаружились вполне безобидные седые кудряшки. Лохматые, густые. И дядька с ними вдруг преобразился, показавшись не таким злобным и отвратительным.

– И когда она приехала?

– Вы знаете… мне кажется, она пробыла в городе месяц, прежде чем нашла меня. А то и больше!

– С чего ты решил? – Дядька снова водрузил изжеванную шляпу на голову и снова сделался сердитым.

– Так ей надо было наводить справки у кого-то, как-то, прежде чем выйти на меня, – сболтнул Женя и тут же понял, что это было лишним, теперь не отвертеться и Машу не прикрыть.

– А зачем ты ей был нужен, мальчик мой? – ласково спросил дядя, и его вялая рука вдруг опять потянулась к его ребрам. – Ты-то ей зачем?!

– Я просто…

Он замотал отчаянно головой и пополз в глубь дивана, надеясь, что старый мучитель до него не дотянется. Но тот тянулся и тянулся, как резиновый. Женя заторопился, забормотал:

– Я просто хорошо знаком с человеком, который был очень нужен ей!

– С мужчиной?

– С женщиной!

– Ага… – Минуту дядька размышлял, потом поводил пальцем туда-сюда, будто составлял невидимый Жене пазл в воздухе. – Но зачем ей нужна была женщина?! Приехала-то она сюда к мужчине, Женя!!!

– Я знаю, – буркнул он.

– И?!

– Дело в том, что эта женщина… Она хорошо знает того мужчину, которого искала ваша Влада. Та женщина, она его дочь!..

У Шпагина едва не случилась истерика, когда в привезенном из квартиры художника портрете опознали Шелестова Андрея Ивановича.

– Можешь, Игорек, не сомневаться, – тыкал в портрет авторучкой его коллега из убойного. – Я сам его брал два раза, так что рожу эту могу по памяти описать.

– Точно? – куксился Шпагин.

– Точно! Такая гадость, это убожество! Еще раз рук бы не хотелось о него марать.

Коллега передернулся от воспоминаний и ушел к себе, а Шпагин принялся мерить шагами кабинет, время от времени бросая сердитый взгляд на холст.

Портрет, когда его привезли, он поставил на подоконник. Распахнул пошире шторы, пристроил поудобнее, включил свет, позвал сослуживцев. И попросил получше всмотреться.

– Может, какие-нибудь ориентировки были? Может, кто приметы описывал. Может, какое-нибудь происшествие с его участием? Может, заява у кого под стеклом лежит?

Он не надеялся на успех, все еще подозревая художника во лжи. Мало ли кого тот мог нарисовать! Может, собутыльника. Может, соседа какого своего, которому решил нагадить.

И жестоко ошибся.

Изображенный оказался личностью знаменитой. В нем без труда опознали Шелестова Андрея Ивановича, пятидесяти трех лет от роду, кличка Шелест. Большую часть жизни, начиная с шестнадцати лет, тот провел в местах лишения свободы. Сидел за кражи, грабежи, нападение на прохожих. Было даже подозрение в убийстве, но не смогли ему инкриминировать за недостаточностью улик. Но и без того хватало.

– А он сейчас точно на свободе? – все еще цепляясь за соломинку, запросил данные на Шелестова Шпагин. – Может, он сидит! Может, наш художник намалевал его лет десять назад, а теперь за портретом этим прячется.

Не прятался. И малевал недавно. Шелестов три месяца, как освободился. И по имеющейся информации, поехал на постоянное место жительство к своей сестре. А сестра его проживала как раз в этом городе.

– Черт, черт, черт!!! – бушевал под вечер в своем кабинете Шпагин, буравя взглядом ненавистную рожу на холсте.

Не будь портрет приобщен к делу, он бы исполосовал его в клочья ножом, которым в обед нарезал колбасу и хлеб. Но нельзя! Сам настоял на изъятии из квартиры художника при понятых.

Идиот!

Шпагин обхватил пятерней горевшее от бешенства лицо. Что ему теперь делать, с чего начинать, он не представлял.

Нет, он, конечно же, сразу, как получил всю необходимую информацию, послал людей по адресу прописки сестры Шелестова. Но там был полный облом.

– Не было, и не приезжал! – отрезала сестрица, просунув в дверную щель опухшую физиономию.

Пила она, со слов соседей, безбожно. Со слов тех же соседей, никаких контактов с братом у сестрицы не случалось в последние лет семь. До этого как-то появлялся несколько раз. Но, напившись, близкие родственники непременно начинали драться, и сестрица зареклась братца пускать на порог. И по сведениям, даже не писала ему на зону и не слала посылки.

Но на слово ей, конечно, не поверили и квартиру досмотрели.

Шелестова не было. И следов его пребывания тоже. Дама жрала водку одна, о чем свидетельствовал один стакан на столе, одна вилка в консервной банке и одна тарелка с заветренной картошкой. Обгрызенный соленый огурец, плавающий в мутном рассоле, тоже был один.

– Объявлять его в розыск по подозрению в убийстве только потому, что какой-то мазила срисовал его и объявил убийцей, мы не можем, – рассуждал часом позже начальник Шпагина, задумчиво покручивая в руках пустой мундштук, он бросал курить. – К тому же мазила этот сам под подозрением.