– Она кончится в одиннадцать ночи, сам же знаешь, и час, чтобы доехать, вам долго тут сидеть, слишком долго.

– Чепуха, мы с кем-нибудь познакомимся, поиграем, хорошо проведем время, можно сходить в кино.

– У меня фара не работает. – Порыв ветра швырнул в машину горсть пыли. – Ладно, ладно, садитесь.

Пока Бетро сдавал назад, чтобы развернуться на покрытой гравием площадке, новый порыв ветра качнул машину, и первые капли дождя упали на ветровое стекло – большие и редкие. Сверкнула молния, загрохотал гром. Бэйби сказал, что башня сейчас упадет. Она действительно падала – двухсотфутовая башня, набирая скорость, опускалась на станцию и на стоянку. Берто надавил на акселератор, и машина, выписывая бешеные зигзаги, покатилась назад; у них на глазах башня разлетелась на куски, крыша радиостанции прогнулась, а двадцатифутовый шпиль разбился вдребезги, ударившись об оставленные на стоянке машины и клочок земли, где они стояли несколько секунд назад. Летели деревяшки и куски рубероида, большая фанерная буква W тоже упала и подпрыгнула.

– Поехали отсюда, – сказал Берто.

– Ага, – согласился Абелардо, – а то скажут, что это мы все устроили.

После этой истории в жизни Криса и Бэйби ничего не изменилось. Их слава ограничилась пределами хорнетского баррио. – «los dos hermanos[102] Релампаго, которые победили на конкурсе». Им оставалось только играть на воскресных танцах, фиестах и quinceañera – две маленькие луны, что светят отраженным светом. У них не было своего стиля.

Перебравшись в Хорнет, Адина перестала ходить на мессы и исповеди. Через год или два она уже кормила обедами двух проповедников из «Свидетелей Иеговы», слушала их истории о судьбе и спасении, описания глубин человеческой души, а потом пересказывала это все Абелардо и детям. Религиозная пара, Даррен и Кларис Лик, светловолосые, с бледными губами и полупрозрачными глазами, приезжали к ним вместе с детьми (Кларис была наследницей Радмана Снорла, члена партии миссионеров, посланной к кайюсам[103]для того, чтобы отучить их от пагубной привычки разводить и гонять по полям прекрасных лошадей, которые потом гибли во время восстаний этих же самых злых кайюсов). Дети покорно сидели в старой раскаленной машине, припаркованной в полоске тени рядом с трейлером, окна в ней были чуть-чуть опущены, чтобы пропускать внутрь воздух. Девочкам было строжайше запрещено выходить наружу, разговаривать и даже смотреть на детей Релампаго. Младшую звали Лорейн, следом шла Лэсси и самая старшая Лана – альбиноска, постоянно прикрывавшая рукой слезящиеся от прямого солнца глаза. Они сидели тихо, не поворачивая голов, но жадно ловили каждое движение Релампаго, когда те, попадая в поле их зрения, демонстрировали всем своим видом, что девочки тоже могли бы бегать и толкаться не хуже их самих. Крис иногда вставал перед самой машиной, смешно разводил руки и ноги, и даже одаривал гостей суровой улыбкой.

В один из жарких дней, когда родители молились вместе с Адиной в трейлере, Лорейн принялась скулить и раскачиваться вперед-назад.

– Нельзя! – шипела Лана. – Нельзя, нужно терпеть! – Но в конце концов они открыли боковую дверь и выпустили девочку из машины – она тут же спустила потрепанные штанишки и присела на корточки.

Взглянув на струю, Крис решил, что должен немедленно достать свой инструмент и пописать у них на глазах, доказав тем самым, что Релампаго, по крайней мере один из них, делают это не в пример лучше. Абелардо презирал Ликов, говорил, что эти фанатики глупы и опасны. Он напоминал Адине, что в то время как Даррен бубнил про «Господь то, Господь се», Кларис записывала название станции – по постоянно включенному в их доме радио как раз предлагали «подписанный автором портрет Иисуса Христа в позолоченной рамке ручной работы всего за пять долларов».

Абелардо хотелось, чтобы его сыновья, как и он сам, готовы были отдать за аккордеон жизнь. Он играл, когда те были еще младенцами, выбирая лучшее время суток – час перед закатом. Кто же не знает, что в последние минуты дня музыка и приглушенный свет, сливаясь в мрачную гармонию, говорят человеку все, что только может быть сказано. Если ребенок будет слушать в этот час музыку, ему никогда уже не забыть той надвигающейся темноты и вспышку белой рубашки случайного прохожего.

Он купил своим сыновьям двухрядные диатонические модели, примерно того же стиля, что и старый зеленый аккордеон.

– Незачем тратить время на мелкий десятикнопочник, – сказал он. – Пусть сразу играют правильно. – Но он был тороплив и слишком настойчив; чтобы учить, ему никогда не хватало терпения. Он усаживал сыновей на деревянные стулья прямо под фотографиями с автографами его друзей-аккордеонистов: Нарциско Мартинеса, Рамона Айала, Рубена Нараньо, Хуана Виллареала и Валерио Лонгориа. Кресченсио не интересовался аккордеоном. Абелардо как-то грустно сказал ему прямо в лицо:

– Дурак ты, Кресченсио, самый настоящий дурак, – но позже оставил его в покое и занялся младшими. (При том, что Кресченсио был прекрасным танцором – правда, танцевал он под другую музыку – свинги, которые играли по радио; он умел выделывать настоящий джиттербаг, крутился сам, раскручивал партнершу и подбрасывал ее к самому потолку.)

– Аккордеон – это очень важный инструмент. Он может даже спасти людям жизнь. Прошлой весной, когда в нью-йоркском тумане налетел на мель пароход, какой-то человек стал играть на аккордеоне, и пассажиры перестали волноваться. А теперь сидите и слушайте, я покажу, – говорил Абелардо, – а вы потом повторите.

Взволнованная и частая дрожь мехов, быстрые арпеджио, глухие диссонансы, но у него вечно не хватало времени, чтобы постепенно и внимательно научить детей этим приемам. Каждый раз он торопился или на работу, или на танцы. Несколько месяцев спустя уроки прекратились. Детям приходилось самим искать себе дорогу.

Как-то в «Сизокрылом Голубе» появился человек. Потом он стал приходить часто. Незнакомец всегда заказывал одно и то же – фирменное ресторанное блюдо, из-за которого большинство посетителей и шли в это заведение, соблазнившись пряным запахом соусов, капающих во дворе на угольную жаровню; блюдо называлось cabrito al pastor и подавалось вместе с machitos – нежными кусками козлиной печенки, зажаренными в длинной кишке. Деликатес настойчиво предлагало выставленное на тротуаре меню, в котором еще упоминались бифштексы, яичницы и буррито.

Человек садился за маленький угловой столик, любимое место парочек, которым не было дела до колченогих стульев, а также того, как стол качался, стоило сломаться спичечному коробку, подложенному под ножку у самой стены. Посетитель этого тоже не замечал. Клал на пустой стул газету и жестом подзывал официанта.