– Репейников всяких видела. И муравья с веточкой. А еще грибы разные… Еще улитку и дырявку!

– Дырявку?!

Дырявка… Липким комочком в волосах августовская паутинка… И роса на ней – не бисером, не шариком, не «дрожащим бриллиантом»… Катышком. Старайся, придумывай, прочитай тысячу книг – а она все равно катышком. И муравей не просто так – а к муравьевой жене чай пить. С баранками. Да не раздави, а то муравьева жена плакать будет… Человечек репейный теперь в норке живет (а то зимой холодно ж будет!). С половиной карамельки – на Новый год, чтоб не скучал… И дырявка.

– Ну это такая вся… В катышках.

– В катышках… А я ничегошеньки не видела, Небушко.

Смотрит на меня недоверчиво. Глаза хитро прищурены.

– Правда не видела?

– Правда.

– Ладно, на вот Мишку подержи… Да ты чего плачешь-то? Тоже мне… дырявки не видела.

О том, что воровать нехорошо, мне еще в самом раннем детстве рассказывали. Конечно, больше всех отличилась бабушка, которая в отличие от моих высоколобых родителей на мелочи не разменивалась и за детскую психику не тревожилась. Логическая цепь «сопрешь-посодют-расстреляют» наполнила меня ужасом на десять лет вперед и навсегда отбила желание присваивать чужое добро. Впрочем, конфеты и мелочь в папином кармане в понятие «казенное имущество» не входили, и поэтому жизнь моя была легка и вольготна.

Описываемый мной случай произошел уже в более позднем возрасте, на Севере.

Жили мы тогда в крохотном двухэтажном домике на восемь квартир. По четыре в каждом подъезде. Так как размеры квартир были под стать домику, местное население использовало прилегающую к дверям территорию в хвост и в гриву. Унты дяди Коли соседствовали с тапочками его жены тети Тани, старым ватником тети Люды, резиновой лодкой дяди Пети и тремя охотничьими собаками деда Василия. Вся эта дрянь лежала в подъезде годами, и путешествовали, пожалуй, только тапочки тети Тани, да и то только когда дядя Коля уходил на охоту, а тетя Люда уезжала к маме… Впрочем, кругосветка тапочек была не слишком продолжительной, потому что однажды тетя Люда к маме не поехала, а вместо этого отхерачила тетю Таню тем самым ватником. До сих пор не знаю, кто обиделся больше – тетя Таня или тетя Люда, но ватник оказал неожиданно благотворное влияние, и больше семьи не ссорились.

Единственным приятным фактом во всей этой истории было то, что скоропортящиеся продукты в подъезде не хранили, и никакой некондиции, окромя собак деда Василия, по углам не валялось. Впрочем, и этот акт гражданской самосознательности объяснялся довольно просто. Перед входом в дом располагалась небольшая кладовка, одна стена которой граничила с улицей, а другая выходила непосредственно в подъезд.

Как и во всем доме, в кладовке царил полный коммунизм, никаких дверей-замков-ключей не планировалось и в проекте, а вместо этого были полки с номерами квартир на желтых бляшках и щеколда «от ветра» на входе. Но невзирая на все попытки строителей уравнять классовые прослойки, социальное неравенство все равно присутствовало, и полку моих родителей можно было найти, даже не глядя на номер: среди оленьих туш, ведер брусники и блестящих рыбьих спин сизые куриные тельца держались особняком, всем своим видом показывая, что их хозяева далеки и от мирского вообще, и от принятия пищи в частности.

Помнится, как-то раз я поинтересовалась у мамы, а почему у Фалеевых (соседи сверху) такая полная полка, а у нас такая пустая.

– Потому что у Фалеевых папа охотник, – ответила мне мама и вздохнула.

Кто именно наш папа, я спрашивать не стала и ушла в свою комнату.

Собственно, с этих проклятых Фалеевых и начинается моя дурацкая история.

Как-то раз отправила меня мама в кладовку за курицей. Нацепив шапку и получив строгое указание не лизать щеколду на входе, я отправилась в подъезд.

Постояв немного у заветной щеколды и все-таки лизнув ее для независимости, я открыла двери кладовки и щелкнула выключателем. Курица лежала на полке справа и смотрела на меня укоризненно.

К тому моменту, когда я уже почти отколупала птицу от ее молчаливых товарок и собралась уходить, что-то приковало мой взгляд к соседской полке. Этим чем-то был огромный вяленый лещ с золотыми плавниками, наглой мордой и отменным жирным брюхом.

Как завороженная, смотрела я на леща и чувствовала, что, даже несмотря на то что мой папа не охотник и лещ не наш, а фалеевский, рыбного дня Фалеевым не видать так же, как и трезвого Фалеева-старшего.

Вариант поедания трофея на месте возможным не представлялся: даже в свои девять лет я понимала, что при такой температуре на улице найдут меня только под утро с лещом в зубах и курицей под мышкой, и в гробу нас будет трое. Уходить из жизни в компании с общепитом мне не хотелось, и поэтому я принялась размышлять, что же делать дальше.

Среди куриных тел и прочей снеди размышлялось особенно лихо, и через две минуты поэтапный план преступления был готов. Я решила, что прошмыгну в квартиру и, оставив курицу на стуле в прихожей, тут же побегу в сортир, чтобы там, в тишине и прохладе, сполна насладиться добычей. Особенно прекрасным мне казался тот момент, когда после поедания леща все остатки тела отправятся в унитаз, и алкаш-Фалеев ни за что не догадается, какие воды бороздит его подопечный.

Как и любого гения, меня подвела фигня.

Залетев в квартиру, я слишком громко шваркнула курицей по стулу, и это привлекло внимание мамы. Она вышла из кухни как раз в тот момент, когда мы с лещом на пятой скорости штурмовали дверь клозета. К счастью, мне удалось щелкнуть запором вовремя и осведомиться, с каких это пор я посещаю сортир с шапкой на башке, родительница не успела.

– Что с тобой, Катя? – спросила она из-за двери. – Ты чего как угорелая носишься?

– Да живот вот тут скрутило, мама, – проскрипела я, стягивая с себя головной убор и устраивая леща на коленках.

– Ну дак ты мне шапку-то отдай, – продолжала упорствовать мама. – Зачем она тебе?

– Я попозже отдам, щас некогда, – совершенно искренне ответила я маме и попыталась было отодрать от леща плавник.

– Ты что-то все-таки странная какая-то, – не унималась родительница. – Может, ты опять щеколду лизала?

В ту же секунду я поняла весь ужас своего положения, по сравнению с которым лизание щеколды казалось сущей мелочью…

Проклятая рыба была заморожена настолько, что отделить одну ее часть от другой можно было разве что при помощи газовой горелки. План «сожрать и смыть кости» рухнул окончательно и бесповоротно, потому что с тем же успехом я могла попытаться полакомиться бюстиком Ленина со стола папиного начальства.

– Да что ты молчишь все? – вновь подала голос мама. – Что у тебя случилось?

При слове «случилось» в воздухе запахло летальным исходом.

Как вы понимаете, оказаться с пятидесятисантиметровой рыбиной в осаждаемом мамой сортире – удовольствие ниже среднего. А с учетом того, что рыбина ворованная, никаких жизненных благ в виде кукол и лисапедов на ближайшие десять тысяч лет не предвидится.