«Убьют», – подумала я.

«Не убьют, – ответил мне внутренний голос. – Мама будет визжать, а папа разве что стукнет… Тоже мне, кража…»

«Резонно», – подумала я. Но тут же вспомнила Фалеева, и мне стало еще страшнее. Лишенные вкусного леща, фалеевские дети наверняка будут ненавидеть меня до самой смерти, а после смерти будут по очереди гадить на мою одинокую могилку. Ну и ясен перец, что витиеватого креста мне не поставят, а скорее всего дело сведется к ведру с надписью: «Эта девочка воровала чужих лещей…»

«Хватит трусить! Прячь рыбу, дура! – настоятельно порекомендовал мне внутренний голос. – А то ведь и правда убьют».

И тут мне стало еще страшнее. Потому что спрятать полуметрового леща в абсолютно пустом сортире может только Копперфильд, да и то вряд ли… Рулон туалетной бумаги, пепельница и газета «Мирнинский рабочий» – вот и все ресурсы, которыми я располагала.

От страха я обняла леща покрепче и принялась жевать край «Мирнинского рабочего», рассчитывая на то, что в типографской краске содержится достаточно крысиного яда.

Тем временем стук в дверь усиливался. Должно быть, мама решила, что меня постигла страшная фекальная смерть, потому что в ее голосе уже начали появляться истерические нотки.

В последнем порыве спасти свою жалкую жизнь я попыталась было закинуть рыбу на сливной бачок. Естественно, делать этого не стоило, потому что при падении лещ издал страшный грохот, после чего мама крикнула «Иии-ииих» и стала вышибать дверь. Сортир затрещал по швам, лещ засмеялся, а я начала отключаться.

На этом месте эта история могла бы и закончиться. И я даже до сих пор думаю, что лучше бы она и закончилась… Но так как речь идет не о затрапезном рыбном воре, а о Катечкиной, то финал наступил несколько позже.

Как раз когда мама была близка ко мне, а я сама была близка к небесам, организм перешел на резервное обеспечение и таки нашел выход из создавшейся ситуации. Выход был не лучшим, но за неимением других вариантов мне пришлось им воспользоваться.

«Положи леща в унитаз, накрой его крышкой и выходи, – сказал мне внутренний голос. – По крайней мере успеешь выпить чашку чаю перед смертью».

Тяжело вздохнув, я определила леща в сортир, закрыла крышку, предварительно плюнув рыбе в морду, и, перекрестившись, вышла в мир.

– Что с тобой? Что ты молчишь? Почему ты не открывала? – визжала мама. – Это не ребенок, это отродье какое-то! Что ты там делала?!

– Читала, – сказала я маме. – Не нервничай, пожалуйста.

Как следует прооравшись и отвесив мне пару подзатыльников, маман сменила гнев на милость и сообщила, что на кухне меня ждет суп.

Точно минер по вражеской ниве, прошла я на кухню, налила себе тарелку супа и принялась его есть.

Как и все последнее в жизни, суп был необыкновенно вкусен.

На седьмой ложке дом пронизал страшный крик.

В крике было что-то нечеловеческое, из чего я сделала только один вывод: вместо того чтобы искать улики, мама решила использовать сортир по назначению и во время спуска воды свела неожиданное знакомство с моим гостеприимным лещиком.

Через час я стояла на пороге у Фалеевых и размышляла, какой из вариантов покаянной речи более всего подходит к обстановке.

Остановившись на скромном «Простите, дяденька Фалеев, я украла вашу рыбу, но не съела, потому что мама ее описала», я нажала на дверной звонок. Про маму я, понятное дело, из мести решила сказать, чтобы не одной позориться…

Но каково же было мое удивление, когда Фалеев сообщил мне, что никаких рыб у него нет и не было и вообще он спит.

Не было рыбы и у Сидоровых, и у Петровых – и вплоть до десяти вечера я была уверена, что леща мне послал не иначе как лукавый в качестве проверки на вшивость.

А в десять пятнадцать я уже точно знала, что лучше бы мне и правда пришла посылка с того света. Лещ был НАШИМ, и оказался он не на той полке только по причине папиной рассеянности.

Впрочем, если вы думаете, что это было мое последнее воровство, то вы глубоко заблуждаетесь. Но вот лещ был последним стопудово.

В больницу я попала из-за куртки. Была у меня, знаете ли, такая куртка: жопка наружу, рукавчики в стороны, сочувствующим – 131-я статья УК. Невзирая на то, что мама именовала куртку «лапсердошкой», бабушка «драпиздошкой», а дедушка и вовсе «поебешкой», это была самая что ни на есть любимая моя Катечкинская одежда.

«Зима – вовсе не повод, для того чтобы скрывать свое очко от общественности, – рассуждала я, напяливая куртофан на очередное рандеву. – И вообще хочешь попасть в теплый мерин – изволь поморозить задницу».

Чуда не произошло, и вместо того, чтобы попасть в вышеуказанный автомобиль, я попала в 55-ю больницу. Два раза. Первый раз – той же зимой с диагнозом «Воспаление правого придатка», а в следующий раз летом – с диагнозом «Апоплексия яичника». Так как девушка я не сказать чтобы щедрая и никогда никому ничего больше спонжа для посуды не презентовала, то расставание с органом было крайне, крайне огорчительным.

В больничку меня доставила «скорая» вместе с мужем, тапочками и ста долларами для увеселения персонала.

– Пациент, вам нужно сдать мочу, – сообщила мне девушка в приемном покое и указала на дверь сортира. – Тара лежит в ведре.

Доковыляв до нужника и заглянув в вышеуказанное ведро на предмет тары, я впала в легкую прострацию. Ссать предлагалось в пузырек из-под «календулы аптечной, спиртовой», диаметр горлышка – десять мм.

Повертев тару перед носом и зачем-то щелкнув пальцем по ее стеклянному боку, я горько вздохнула и поплелась обратно в приемное.

– Как это «мочиться не получается»? У всех получается, а у вас нет? – Девица изумленно посмотрела на меня и поправила прическу. – Может, вы какая-нибудь особенная?

– Ага, – честно ответила ей я. – В мензурки не писаю, в почтовые ящики не какаю, и вообще у меня принципы.

– При чем тут ваши принципы? – еще больше изумилась девица и даже немного отодвинула зеркало.

– В общем-то ни при чем, только в пузырек у меня все равно не получится. Хотите, вам, к примеру, мой муж написает? Вот он запросто может, у него принципов нет.

– Вас с чем привезли? Что вы тут мне спектакль устраиваете? – начала расстраиваться сестричка.

– С мужем и привезли, – совершенно искренне ответила ей я. – Хотите, паспорт покажу?

Тяжело вздохнув, приемщица полезла в стол и извлекла оттуда банку из-под детского питания.

– Эта емкость вас устраивает?

Детские пюре в принципах не значились, и поэтому, взяв банку, я удалилась вон.

Смотровой кабинет, как и все смотровые кабинеты на свете, был мрачен, уныл и выходил своими окнами на девятиэтажный жилой дом. Поэтому чувство, что к экрану прикована вся страна, не покидало меня ни на секунду, и на кресло я взошла, точно Гагарин на «Восход», помахав публике ручкой перед стартом.