— Маттиас совсем недавно устроился на новую работу, мы так этому радовались. Несколько лет нам бы пришлось туго, но мы могли бы начать выплачивать этот проклятый долг.

Моника уже знала, что она скажет, когда подвернется случай. И вот такой момент настал.

— Послушайте, я тут подумала… Конечно, обещать я ничего не могу, но я знаю, что существует специальный фонд, куда можно обратиться в подобных ситуациях.

— Какой фонд?

— Точно не знаю, наша кризисная группа помогала как-то одной женщине, у которой тоже погиб муж, и ей удалось получить помощь из этого фонда. Обещаю вам, что выясню все завтра утром.

Пернилла переменила позу, повернувшись к Монике. На какое-то мгновение Монике удалось завладеть ее вниманием полностью.

— С вашей стороны это было бы очень любезно, если у вас, конечно, будет время и желание.

Как приятно, когда сердце бьется ровно.

— Конечно, я узнаю. Но мне понадобятся документы. Договор займа, страховые полисы, сведения о квартплате и тому подобное. А еще стоимость лечения, мануальной терапии, массажа. Вы смогли бы все это собрать?

Пернилла кивнула.

Потом Моника стояла у плиты и тушила грибы, приглядывая за игравшей у ее ног Даниэллой. В кухню то и дело заходила Пернилла, чтобы показать Монике очередную бумагу. И, отвечая ей, Моника впервые в жизни почувствовала, что в душе у нее воцарилось абсолютное спокойствие.

Три дня из социальной службы не приходили. Ни Эллинор, ни кто-либо другой. Еда не закончилась, в этом смысле пока все в порядке, но Май-Бритт задумалась. Может быть, Эллинор так разозлилась, что даже замену себе искать не захотела, предоставив Май-Бритт решать проблему самостоятельно. Вполне в ее духе.

Но еды хватало. Трое суток она прожила без пополнения запасов. И уже несколько недель не звонила в доставку пиццы. Что-то изменилось, она подозревала, что это связано с мучившей ее болью. И с кровью в моче. У нее теперь не получалось есть столько, сколько раньше, желание наполнить желудок исчезло, как и все остальные желания. Платье, которое еще недавно должно было вот-вот лопнуть по швам, теперь сидело вполне сносно, а иногда она ловила себя на том, что ей легче вставать из кресла. Но, несмотря на это, она была в отчаянии, и все на свете казалось ей бессмысленным.

Стоя у окна в гостиной, она наблюдала за тем, что происходит на улице. Эта незнакомая женщина снова гуляла с ребенком. С бесконечным упорством раскачивала качели, снова и снова, снова и снова. Май-Бритт посмотрела на ребенка, но долго задержать взгляд не смогла. Как давно это было. Она столько лет отгоняла от себя воспоминания, но четкость они, как выяснилось, не утратили. Она помнила все до мельчайших подробностей. Куда девать память о том, что вынести невозможно?

— Это правда?

Как же она могла сомневаться? Даже в самых страшных фантазиях нельзя было предположить, что он не обрадуется. Но она все равно волновалась — вдруг это нарушит его планы, вдруг он считает, что с этим можно повременить. Но он стоит перед ней и светится от счастья. Он станет отцом. Она уже была на четвертом месяце. Желающие могли легко вычислить, что все случилось еще до свадьбы, но это не важно. Она выбрала, на чьей она стороне, и не жалеет.

Все получилось так, как и предрекал отец. Родители даже на свадьбу не пришли, хотя венчание происходило в церкви рядом с их домом. Май-Бритт пыталась представить, что они чувствовали, когда слышали колокольный звон. Как все-таки странно, думала она. Их брак благословляет тот же Бог, который проклял их любовь, и происходит это в какой-нибудь сотне метров от родительского дома.

Со стороны жениха гостей было много, а со стороны невесты — только Ванья. Она сидела на первой скамье в центре.

Май-Бритт любит Йорана, а он любит ее. Она отказывается признавать, что это грех. Но иногда Май-Бритт вспоминает тех, кто остался в родном доме и для кого она больше не существует, — и ее охватывает сомнение. Ее новые убеждения не кажутся ей больше такими неоспоримыми, и она уже не уверена, что поступила правильно. У нее теперь никого нет. Ее выпололи как сорняк, она больше не часть их жизни, не одна из них. С рождения она была членом Общины, но теперь все они исчезли, а вместе с ними и большая часть ее детства. Рядом нет ни единого человека с такими же воспоминаниями. Ей не хватает чувства общности, поддержки, понимания того, что она такая же, как те, кто рядом. Исчезло все, к чему она привыкла, что она хорошо знает, где ей спокойно, — исчезло безвозвратно. Если ей понадобится помощь, ее не у кого искать. И некуда идти, если ее охватит внезапная тоска по родному дому.

Несмотря на то, что гнев не до конца утих, при мысли о родителях она всегда чувствует комок в горле. Но ее спасают слова, которые произнесла тогда Ванья.

«Не позволяй лишить себя всего. Лучше докажи им!

Иногда она просыпается среди ночи, потому что ей снится один и тот же сон. Она одна стоит на вершине скалы в бушующем море, остальные уже на борту корабля. Они на палубе, она кричит изо всех сил, размахивает руками, но они притворяются, будто не видят ее. Корабль исчезает, и она понимает, ее бросили на произвол судьбы, она просыпается — и страх сжимает ей горло, как веревка. Она пытается объяснить Йорану все, что чувствует, но он отказывается ее понимать. Называет их «чокнутыми», но сам становится таким же, как они, — осуждает ее родителей так же, как отец осуждал их любовь. Как будто от этого легче.

У нее есть Ванья, но теперь они далеко друг от друга. И порой им уже трудно найти повод для звонка или письма — их жизни стали слишко разными. Существование Ваньи в Стокгольме кажется таким увлекательным, полным событий, в то время как у Май-Бритт почти ничего не происходит. Она проводит все дни в маленьком доме, который они сняли на окраине города, старается чем-то занять себя до возвращения Йорана из школы. У них временное жилье. Без ванной и туалета, а с приходом холодов выясняется, что почти без отопления. Пока их двое, они обходятся деревянным туалетом на улице. Но с рождением ребенка придется тяжело.

Есть еще кое-что. То, чего ей хочется, но она не может в этом признаться. Она надеялась, что после свадьбы станет проще, но нет, все осталось по-прежнему. Ей так и не удается избавиться от ощущения, что у них нет на это права. Нельзя просто получать удовольствие. Без цели.

Она всегда гасит свет. Сердится, если Йоран случайно видит ее голой. Поначалу он смеется, без зла, с любовью, но в последнее время ей кажется, что в его голосе слышны нотки раздражения. Он говорит, что она красивая, что ему нравится смотреть на ее обнаженное тело, что его это возбуждает. Май-Бритт даже слышать ничего не хочет — этим нужно заниматься в темноте и ничего не обсуждать. Ее смущает его дурная привычка описывать все словами, и она всегда просит его замолчать. Ей кажется, что слова превращают их близость во что-то неприличное. Неприлично заниматься любовью при свете. Нет, она стремится к близости — ей нравятся его прикосновения. Ей кажется, что, когда они так близки, они превращаются в единое целое, и это ощущение растет и становится сильнее — их словно объединяет общая тайна. Но после того как все заканчивается, ей всегда стыдно. В последнее время это случается все чаще, и Май-Бритт все больше сомневается, что они поступают правильно. Сомневается в том, что удовольствие, которое они доставляют друг другу, имеет оправдание. А иногда ей кажется, что за ней подглядывают, что кто-то ведет тщательный учет всем ее действиям, ее ужасающей распущенности.