— Ему бы исполнилось тридцать. Мы должны были пойти в ресторан, я заказала няню еще за несколько месяцев, хотела устроить ему сюрприз.

Моника впилась ногтями в ладони. От физической боли ей всегда становилось немного легче.

Пернилла снова взяла в руки вилку и вернулась к лисичке.

— Звонили из похоронного бюро, вчера его кремировали. Кремировали то, что от него осталось. Этого они не говорили. Так что теперь он не просто мертв, он полностью уничтожен, осталось только немного пепла в урне, которую надо забрать из похоронного бюро.

Моника думала, какой должна быть температура в духовке, чтобы довести до кондиции черничный пирог, купленный на десерт. Она забыла посмотреть, а упаковку уже выбросила. Двести градусов, наверное, нормально. Сверху можно прикрыть фольгой, чтобы не подгорело.

— Я выбрала белую. У них там целый каталог гробов и урн, разного цвета, формы и цены, я взяла самую дешевую, потому что знаю, что ему бы показалось безумием выбрасывать кучу денег на дорогую урну.

И нужно взбить сливки для ванильного соуса, она о них забыла. Интересно, есть ли в доме электрический миксер. Она не видела его, пока готовила. Но может, он лежит в каком-нибудь ящике, не на виду.

— Я не буду закапывать его прах в землю. Я знаю, он не хотел, чтобы его вообще хоронили где бы то ни было, — хотел, чтобы его пепел развеяли над морем, он любил море. Я знаю, как он скучал по дайвингу, в глубине души ему очень хотелось начать все сначала, но он не делал этого из-за меня.

Подумать только, София-Магдалена была помолвлена с Густавом III уже в пятилетием возрасте. В книгах написано, что у нее была трагическая судьба, она была стеснительной, замкнутой, ее сурово воспитывали. Когда ей исполнилось девятнадцать, она прибыла в Швецию, и ей было очень трудно привыкнуть к здешней придворной жизни.

— Почему он не совершил хотя бы одного погружения? Хотя бы одного!

Как громко она говорит, Даниэлла может проснуться.

— Почему он не сделал этого? Хотя бы раз!

Моника даже вздрогнула, когда Пернилла внезапно встала и скрылась в спальне. Вино подействовало и на походку. Моника искала миксер, но ничего не находила. Потом вернулась Пернилла, в руках у нее был свитер Маттиаса, она прижимала его к себе, словно в объятии. Она опустилась на стул, и ее лицо было искажено болью, теперь она не говорила, а кричала:

— Я хочу, чтобы он был рядом! Со мной! Почему он не может быть со мной?!

Движение. Только оно может спасти. Когда ты останавливаешься, тебе сразу больно.

Главный врач Лундваль встала. Вдова Маттиаса Андерсона сидела с другого конца стола, ее сотрясали рыдания. Обхватив себя руками, несчастная женщина раскачивалась из стороны в сторону. Главный врач Лундваль видела подобное множество раз. Смерть дорогого человека, оставшиеся в живых родственники охвачены безграничным горем. Безутешным. Человек в горе — это вещь в себе. Сколько ни учись, но, оказываясь рядом, ты все равно понимаешь, что находишься в другом мире. Невозможно найти слова, которые смогли бы хоть немного приободрить. Невозможно совершить поступок, от которого станет легче. Единственное, что ты можешь сделать, — просто находиться рядом и слушать слова, исполненные невыносимого отчаяния. Держать себя в руках, когда хочется кричать от безысходности, от бессмысленности, оттого, что жизнь так беспощадна, что не стоит даже пытаться бороться. Лучше сразу сдаться. Какой смысл, если конец может наступить уже через час. Зачем все эти усилия, если конец так или иначе приближается? И скрыться от него невозможно. Человек, охваченный горем, — это напоминание. Зачем? Зачем все это нужно?

— Пернилла, пойдемте, вам нужно прилечь. Пойдемте.

Главный врач Лундваль обошла стол и положила руку ей на плечо.

Женщина продолжала раскачиваться из стороны в сторону.

— Пойдемте со мной.

Главный врач Лундваль взяла ее за плечи и помогла встать. Не убирая руку с плеча, довела ее до спальни. И Пернилла позволила себя увести, как будто она ребенок, который делает все, что ей говорят. Легла в постель. Главный врач Лундваль сняла одеяло с пустой половины двуспальной кровати и укрыла ее. Потом села на край кровати и начала гладить ее лоб. Мягкими, успокаивающими движениями, от которых ее дыхание стало более равномерным.

Она долго просидела на кровати. Красные цифры электронных часов сменяли друг друга, образуя новые комбинации. Пернилла спала глубоким сном. Главный врач Лундваль снова ушла в свой отпуск.

Осталась только Моника.

— Прости.

Напоминание.

— Прости меня, прости за то, что у меня не хватило мужества.

Она убрала прядь волос с ее лба.

— Я готова на все, что угодно, лишь бы он был жив.

Пернилла всхлипнула во сне, как будто вспомнив о том, как плакала. Монике хотелось все рассказать. Пусть Пернилла не слышит. Но ей нужно было признаться.

— Во всем виновата я. Это я его предала. Я оставила его там, хотя могла бы спасти. Прости меня, Пернилла, прости за то, что у меня не хватило мужества. Я готова сделать все, что угодно, все, что угодно, лишь бы вернуть тебе Лассе.

— Почему вы ничего не сказали?

После сцены в ванной прошло четыре дня, из службы социальной помощи никто не появлялся. И вот врывается Эллинор и обрушивает на нее этот вопрос, едва успев закрыть входную дверь. Ее слышно даже в подъезде на лестнице. Стоявшая у окна в гостиной Май-Бритт так удивилась собственной реакции, что не сразу поняла, о чем ее спрашивают.

Какой противный голос! Он мучил ее, словно изощренный пыточный инструмент, она страдала от этого нескончаемого потока слов — и тем не менее испытывала благодарность. Вернулась. Вернулась после всего, что случилось в последний раз.

Эллинор вернулась.

Май-Бритт застыла на месте. Растерялась от необычного ощущения, не помнила, как нужно вести себя в ситуации, когда испытываешь нечто такое, что в любой момент может превратиться в подобие радости.

Но обдумать это она не успела, потому что в следующую секунду в комнату с шумом вошла Эллинор, явно не рассчитывавшая на радостные приветственные вопли. Она была сердита. Очень. Сверлила взглядом Май-Бритт и даже на Сабу, вилявшую хвостом у нее под ногами, не обращала никакого внимания.

— У вас болит поясница! Там, куда вы кладете руку, да? Признавайтесь!

Вопрос оказался настольно неожиданным, что Май-Бритт мгновенно забыла о своей благодарности и по привычке вернулась в оборонительную позицию. Эллинор держала в руках сложенный лист бумаги. В линейку, из блокнота формата А4.

— А в чем дело?

— Почему вы ничего не сказали?

— Вы вообще-то отдаете себе отчет, что с тех пор, как вы были здесь в последний раз, прошло четыре дня? Я могла умереть с голоду.