Я тяжело опустился на ее диван и устало потер шею, прикрыл глаза, пытаясь хоть как-то собраться с мыслями.

Страшно признаваться самому себе, но отпустить ее по-настоящему я так и не смог. Она по-прежнему была внутри, во мне. Ю-юля.

Я ведь даже не спросил, какая у нее фамилия, какой номер телефона. Ничего о ней не узнал, наивно полагая, что никогда не захочу ее искать.

Дурак.

И трус.

Из кучи барахла, сваленного в углу, торчал длинный, острый, как игла каблук. Я потянул за него и достал туфлю, ту самую, в которой она была в день нашего знакомства. Вторая туфелька где-то потерялась, пока я тащил бесчувственную Юльку на плече в свое лесное логово. Девочка-кокетка, девочка-огонь. Она тогда была вся такая нарядная, воздушная, в синей коротенькой юбочке, а уехала вся растрепанная в безобразных стоптанных тапках. И в моей застиранной футболке. Это все, что ей останется на память о бестолковом бородатом леснике, не способном понять, что же на самом деле важно.

А мне от моей золушки осталась только туфелька, воспоминания и горькое ощущение того, что потерял что-то важное.

* * *

Всю ночь я возился в кровати, смотрел в окно, за которым причудливыми тенями трепетали ветки на ветру, и думал, вспоминал, прислушивался к себе и своим ощущениям.

И чем дольше думал, чем больше анализировал, тем больше приходил к выводу, что мое вынужденное оздоровительное одиночество внезапно потеряло все краски, всю свою прелесть и светлую грусть, от которой душа пела и звенела. С кристальной четкостью я понял, что хватит играть в отшельника, пора возвращаться к обычной жизни. Лес меня исцелил, сделал все, что мог, а дальше надо жить самому, стараясь не загонять себя и не повторять прежних ошибок. Просто жить. И радоваться тому, что все это у меня было. Этот дом, ласковая псина и вредная коза, дрова эти будь они не ладны, и встреча, после которой я точно никогда не стану прежним.

Утром несмотря на то, что почти не сомкнул глаз, я встал бодрым, решительным, готовым в очередной раз поменять свою жизнь.

В последний раз подоил козу. Она очень удивилась, когда я порыве неуместной нежности долго чесал ее за ухом, и для верности попыталась подцепить меня острым рогом, а потом громко возмущалась тем, что я не выпустил ее гулять, а снова загнал в хлев и запер.

Бродский тоже чувствовал, что что-то не то. Ходил за мной, как привязанный и тревожно заглядывал в глаза, будто пытаясь убедиться, что все в порядке. Его я тоже потрепал за ухом, почесал косматый бок, потом наложил в миску еды, и пользуясь тем, что он радостно принялся ее поглощать, вышел на улицу и запер за собой дверь.

Ну вот и все. Конец. Пора домой.

Еще раз осмотрелся по сторонам, и чувствуя, как ломит за грудиной, пошел прочь, торопливо удаляясь в глубь леса.

Я так и не сказал Юле, что если обогнуть озеро, пройти несколько километров на юг, затем свернуть на просеку, и там следовать до изгиба реки, то можно вывернуть на проселочную дорогу, а оттуда рукой подать до маленькой деревушки, где есть телефон, где у местных мужиков можно попросить бензина, чтобы заправить машину. Два часа пути и все Юлькины проблемы могли быть решены. Я не сказал ей об этом, потому что с первого взгляда захотел оставить рядом. И тем удивительнее, что все-таки в итоге отпустил, не попытавшись удержать.

В воздухе пахло летом, сосновой смолой и прошлогодними листьями. Так ярко, так сладко, что хочется вдыхать и вдыхать. Этот запах навсегда останется для меня лучшим антидепрессантом.

Я немного задержался у озера, присел на берегу, касаясь ладонью прохладной живой воды, и улыбнулся. Мне будет не хватать этих мелочей.

Из далека донесся грустный, протяжный вой. Это Бродский, вероломно запертый в доме, пытался вырваться на волю. Бедняга. Не ожидал он от меня такой подлости.

Не желая больше задерживаться и увязать в бесполезных сожалениях, я пошел дальше. Быстрым шагом, не оглядываясь, не останавливаясь. Вскоре вой затих и вокруг меня повисла тишина, только листья под ногами шуршали, да ветки тихо потрескивали. Казалось, что весь лес замер и наблюдает за мной. Прощается. Как и я.

К деревне я подошел, когда солнце уже стояло в зените.

Россыпь неказистых домов на пологом берегу, бескрайний луг с другой стороны, мирно пасущиеся коровы, и узкая, грунтовая дорога, убегающая вдаль. Красиво, но любоваться не было желания. Я порядком притомился, отмахав столько километров по жаре, да к тому же по дурости не взял с собой воды, поэтому направился прямиком к крайнему дому, стоявшему немного на отшибе от всех остальных.

Там жил Колян. Настоящий лесник. Тот самый, которому принадлежала старая избушка, а заодно и коза с волкодавом. Когда я облокотился на низкий забор, ко мне бросилась маленькая злобная шавка, тявкающая так, что в ушах звенело.

— Уймись, — цыкнул на нее сердито, после чего она удивленно замолчала, а потом и вовсе убралась восвояси.

— Молька, чего разоряешься? — послышался хриплый голос хозяина и тяжелые шаги. — а, это вы, Павел Андреевич. Нагостились?

— Нагостились.

Он неторопливо доковылял до ворот, отпер их и, широко распахнул одну створку, пригласил войти внутрь. Я протянул ему ключ от лесного бунгало:

— Там все в порядке. Коза в хлеву, Бродский в доме. В погребе осталась провизия, надо бы забрать, чтобы не пропала.

— Заберу. Вечером, как жара спадет, наведаюсь в свои владения.

Так странно, но я тоже привык считать эти владения своими. Головой тряхнул, чтобы отогнать глупые мысли.

— Обедать будете? — предложил дружелюбный хозяин.

— С удовольствием, — я не стал отказываться, — мне бы еще позвонить.

— Тогда, милости прошу в дом.

Пока хозяйка гремела кастрюлями на крохотной, неудобной кухне, лесник дал мне в руки свой телефон — древний, с продавленными кнопками и полустертыми цифрами.

— Лучше на крыльцо выйти, так сигнал сильнее.

Так я и поступил. Вышел на крыльцо, сел на деревянные чисто выметенные ступени и набрал номер своего незаменимого помощника.

— Гриш, здорово! Это я.

— Вот это поворот, — удивился он, но сразу просек в чем дело, — неужели, ты решил выйти из нирваны и вернуться к благам человечества?

— Да. Забери меня.

— Сегодня? — тон сразу стал деловым.

— Сейчас.

— Без проблем, — в трубке послышался шум и шаги, — выезжаю.

— Я в Антоновке.

— Найду.

Вот и все. Конец моей лесной жизни. Пора опять превращаться в городского обитателя и возвращаться к привычному распорядку. Теперь я этому даже рад. Перезагрузка прошла успешно.

Наверное, так же чувствует себя стрекоза, когда ей обрывают крылья. Больно, страшно и кажется, что все, конец.