– Ты чего долбишь? – рявкнул из коридора недовольный тюремщик.

Клюфт пожал плечами и миролюбивым голосом сказал:

– Так это, понимаете. В туалет охота.

– В туалет говоришь? Из-за этого и долбишь?

– Ну да. Пора бы как. Я же не могу… тут… писать, – попытался пошутить Павел.

Но надзиратель шутки не понял, а если и понял, то своеобразно. Он вставил ключ в замок. Прежде чем открыть дверь, грубо спросил:

– А ты в штаны не пробовал?

Клюфт улыбнулся. Он не видел лица этого человека. Лишь его глаз. Вернее, что-то темное, припавшее к маленькому круглому отверстию глазка. Павел попытался представить, как выглядит надзиратель. Но не успел. Замок щелкнул и в проеме появился огромный мужик с черными, как смоль волосами, большим носом и пухлыми губами. Его маленькие глазки недобро бегали.

– Значит, говоришь, в туалет хочешь? Значит, в штаны не пробовал? Вот сейчас попробуешь!

Надзиратель из-за спины достал большую палку и наотмашь ударил Клюфта по груди. Павел попытался закрыться руками, но не успел. Удар еще удар!

Бац! Бац! Клюфт повалился на пол. Надзиратель склонился над ним и методично осыпал его ударами. Клюфт стонал, стиснув зубы, катался по бетонному полу. Надзиратель бил жестоко. Он даже что-то приговаривал. Но слов Павел не расслышал. Клюфт почувствовал, что больше не может терпеть. Мышцы, сдерживавшие мочу в пузыре, расслабились и горячие струи потекли по ляжкам. Надзиратель продолжал осыпать его тело ударами. Тюремщик остановился, лишь, когда увидел темные пятна мочи на полу.

– Ну вот, а говоришь, в штаны не можешь! Вот оно как! Нассал ведь! И водить никуда не надо! А может, ты еще по большому запросишься? Так я добавлю! Обосрешься! – со злорадством пробормотал надзиратель.

Павел заплакал. Он плакал как ребенок, навзрыд! Тюремщик пнул его и, повернувшись, вышел из бокса. В коридоре он наставительно крикнул, закрывая дверь ключом:

– Еще раз начнешь долбить, выведу и отведу тебя в холодный бокс. Там оболью водой и ссысь потом сколько угодно! Так что сиди тихо и не бузи! Придет время – тебя выведут!

Павел выл как белуга! Он выл не от боли, а от обиды. Выл от несправедливости! Он рыдал от унижения! Катался по полу, вытирая своей одеждой собственную мочу. Он хлюпал носом, размазывая сопли по щекам. Но через пару минут Павел затих. Он просто обессилел. Лежал и слушал, как бьется его сердце. В эту секунду он так хотел, чтобы оно остановилось! Он так хотел умереть! Клюфт пролежал на полу целый час, а может, два. Он не знал, сколько, окончательно потеряв счет времени. Павел вдруг почувствовал, как болит его тело. Было трудно пошевелиться. Мускулы ныли от побоев. Надзиратель не оставил живого места на животе, плечах, груди. Ноги затекли от синяков. Руки, особенно локти, опухли. Павел с трудом поднялся с пола, сел на табуретку и попытался ощупать себя, проверяя, нет ли переломов. Больно прикасаться! Но Клюфт, прикусив губу, старательно трогал себя руками. К счастью, кроме синяков, ссадин и ушибов ничего серьезного не нащупал. Павел откинулся на стену и облегченно вздохнул. Хотелось пить. Губы обсохли и потрескались. Было холодно от мокрых штанов и рубашки. Клюфт хотел встать и подойти к двери, чтобы вновь прислушаться, но не решился. Получить еще порцию ударов деревянной дубинкой не хотелось.

«Как быстро они выбивают покорность. Как быстро ломается человек? Что, в сущности, ему надо? Вовремя сходить в туалет, попить и вовремя лечь на мягкую постель? В этом и есть человеческое счастье? Нет, нет, это счастье животного. Это счастье амебы, счастье собаки, счастье обезьяны, но только не разумного человека! Нет! Нельзя мечтать об этом только потому, что у тебя есть инстинкты. Нет! Так не должно быть! Я сижу тут только несколько часов и уже готов на все, только бы меня не трогали! Сводили в туалет и дали поспать на нормальной кровати. Нет! Это не я! Или это и есть я?! Или я просто не знал себя?! Что я такой вот мерзкий, опустившийся тип, готовый валяться в своей моче и трясущийся оттого, что меня бьют?! Нет, может, я и был всегда таким? Может, все люди, которых я знаю, вовсе не такие уж и хорошие и благородные! Может, их стоит вот так, как меня отходить дубинкой по ребрам и бросить на каменный пол в собственную мочу, и тогда они покажут свое истинное лицо? Нет! Это страшно! Господи! Господи, неужели все так страшно? Нет! Я опять обращаюсь к Богу? Но его ведь нет?! Я ведь не верю в его существование? А что если он есть? А что если он мне мстит за то, что я в него не верил? Нет! Он не может мстить! Бог, он ведь, как говорит этот странный человек Иоиль, добрый и сильный! Он не может мстить какому-то маленькому человеку за то, что он в него не верит! Это мелко! Стоп! Но, а если в Бога не верят тысячи?! Десятки тысяч?! Сотни тысяч?! Если в него не верят миллионы?! Целая страна не верит в Бога?! Что тогда?! Может быть, за это Бог и мстит? Может быть, за это он и гневается? За неверие? Стоп! Нет! Бред! Я схожу с ума! Нет никакого Бога! Иначе он бы не позволил вот так издеваться над невинным человеком! Нет! Не позволил бы!» – Павел вновь с ужасом понял, что путается в своих мыслях.

Его сознание словно разделилось надвое. Два Павла внутри его самого спорили между собой. Один был ярый атеист, агрессивный атеист, не признающий никаких потусторонних сил. Не признающий вообще существование Бога и верующий только в свои силы! И второй Павел – более мягкий и гибкий. Павел-философ, готовый признать, что он верит в Бога, но стесняющийся этой веры. Как будто вера могла повредить его имиджу. Его внешнему виду или его карьере. Хотя этот самый Павел-философ так страдал за веру и надеялся, что Бог простит его и сжалится, и пошлет ему спокойствия, любви и счастья!

Клюфт застонал и стукнулся головой в стену:

– Что со мной? Что со мной? – спросил он, бросив слова в пустоту маленького холодного бокса.

Но ему никто не ответил. Никто. Да никто и не мог ответить! Клюфт осознал, что он один в этом страшном и злом мире. Его не спасет, даже любовь Верочки! Не спасет его будущий ребенок! Сын! Или дочь! Его вообще ничего и никто не спасет! Павлу вновь стало страшно.

Брякнул ключ в затворе, и дверь со скрипом растворилась. На пороге появился надзиратель. Но это был не тот черный громила, избивший Павла дубинкой. В проеме стоял старый человек. Седой старик в форме сотрудника НКВД с пустыми красными, словно капли крови, петлицами. Его пристальный, пронизывающий взгляд протыкал Павла. Возможно, вот так же этот человек рассматривал не одну тысячу заключенных. Сколько их прошло через стены тюрьмы за годы его работы? Сколько еще пройдет? Возможно, этот старик служил еще при царе Николае. Новой власти тоже потребовался его навык открывать и закрывать клетки и засовы. Водить людей по длинному коридору. Смотреть в глазок и выдавать пайку.

Тюремщик – вечная профессия! Он будет нужен всегда! При любых обстоятельствах. Человечество, люди, общество, народ – назови, как хочешь – всегда будут с удовольствием гноить преступников в тюрьмах! Чтобы они мучались. Чтобы они понимали: их жизнь не принадлежит им! Их жизнь тут, на земле, – это фикция, которую можно развеять, например, петлей! Выстрелом в затылок или, как в далекой Америке, электричеством! А уж там, после смерти, если и есть Бог, пусть он решает, как поступить с преступником! Но пока он должен мучаться! Мучаться! Сидя в тюрьме!