Ланин из тех женщин, которые очень долго остаются похожими на девушек. Долго не стареют, но когда приходят их пора, ломаются скоро; как стрела в сильной руке. Только что была красивая женщина, глядь, — а уже старая плесень... Ладно, до этого далеко. Так вот, в них есть что-то от девушек. Тонкие, стремительные, чуть-чуть неуклюжие, не знают причуд собственного тела. Отдельно ходят ноги, отдельно двигаются руки, отдельно улыбаются губы, все вместе — как десять флейт, поющих одновременно и не в лад. Как воин, который много лет думал про свой меч, что это острая железная палка, а потом попал к хорошему учителю, и тот показал, какие чудеса этой палкой можно творить... Воин еще не умеет владеть мечом, но уже почувствовал вкус силы и свободы, исходящих от умения работать. Так же и женщины вроде Ланин застывают в мгновении перехода, многое им говорит, как это должно быть, и ничто пока не указало путь, приводящий в это самое как... Уже не один мужчина взял их, а они все еще невесты, никак не становятся женами до конца. Как птицы, которым суждено летать, и они машут крыльями, но не умеют оторваться от земли. Кажется, раза два или три я едва не научил летать такую птицу, но все как-то не выходило до конца. Астар! Ты не захотела помочь?

Вопрос ушел в пустоту. Ну понятно.

Не научил, а всегда хотелось. Не как с Фалеш, нет, это не как с Фалеш, та мне стала сестрой, женой и лучшим другом сразу. Вот же чума! Как жалко.

Я думаю о них обеих одновременно. Обе хороши, и притом ничем не схожи. Очень разные. Одна — как своя же ладонь, или, скажем, ступня. Другая — не ступня, а ступенька... то ли вверх куда-то, то ли неведомо куда.

Ланин.

...Если поднимется такая в воздух, следишь за ее полетом и не веришь, что ей необходимо опускаться на землю. Неуклюжести живо приходит конец. Это трудно передать на словах. И вообще редко случается. Вот взяли мы имперскую квадрирему, так же редко и с женщинами-птицами. Все в них меняется очень быстро. Они так же стремительно расцветают, как и вянут. Милькар как-то пересказал мне, что ему самому поведал Аннабарка Кипящая Сковорода много лет назад: отцу досталась такая чудесная птица. Лучше, чем бой, лучше, чем пангдамская водка, даже лучше, чем быть мастером... Милькар смеялся и не принимал всерьез: всего лишь баба... да куда ей! А я запомнил.

...Она обернулась.

— Прости, ты еще не спишь, Малабарка?

— Нет.

— Я хотела бы попросить тебя, Малабарка, об одной мелочи, которая, быть может, незначима для тебя, но для меня важна.

Ну да, конечно, принцесса. Я бы сказал попросту: «Хочу то-то и то-то. Как?» А она, видишь, узоры по деревяшке вытесывает... «незначима для тебя»...

— Что?

Она отвечает необыкновенно резво и с досадой:

— Дай я волосы тебе помою, наконец!

Я не ожидала, что он так покорно наклонит голову под водопад — даже сейчас, после всего, что случилось с нами. Если уж и среди наших мужчин забота о своей внешности часто считается чем-то недостойным, то что говорить о каких-то варварах, тем более морских!

Но он был — иной. Или не был, а стал... я не знала. Я и про себя сейчас ничего не знала.

Волосы Малабарки, такие жесткие с виду, оказались куда тоньше и послушнее моих — таким не глина потребна, а скорее яичный желток. Да только где его взять на морском берегу — разве что слазить в лес, разорить гнездо, но делать такие вещи я не умею и не люблю... А кожа его в тех местах, где я к ней прикасалась, была горячей, особенно по сравнению с моими давно замерзшими пальцами. Его кожа, заласканная солнцем, она и не могла быть иной...

Никогда бы не подумала, что мне будет так приятно прикасаться к мужчине. Просто прикасаться, без всяких задних мыслей, просто ощущать живое тепло кончиками пальцев и быть счастливой от одного этого. Может быть, потому, что он был моим, а я — его. Ни о ком, даже о Кайсаре, я никогда бы не могла сказать, что он мой.

Гребня у меня, разумеется, тоже не было, а ведь такое добро надо расчесывать, пока влажное, иначе так перепутается... Но все, что я могла для него сделать, это подсушить его роскошную гриву остатками зеркального облачения. Какая все-таки замечательная ткань, прах ее побери, не хуже льняных полотенец воду впитывает.

За все это время Малабарка не проронил ни слова. В конце концов я начала ощущать от этого некоторую неловкость: я не умела понять, приятно ему или же он просто из уважения ко мне покоряется женскому капризу. Я всегда так плохо разбиралась в людях...

— Твои волосы... Они даже влажные вьются. — Я сказала это только для того, чтобы как-то сломать эту стену молчания. — Ты — человек моря, и они — как волна за волной... А я человек берега, и у меня они прямые, как трава. И жесткие, как трава, которую сожгло солнцем... — По-моему, неловкость между нами лишь усилилась оттого, что я все это выговорила, и я окончательно смешалась.

— При том, что у вольного народа волосы чаще прямые, а у ваших лунных, наоборот, волнистые. — В глазах Малабарки что-то мелькнуло, когда он это сказал, и я вдруг поняла, что он с не меньшим усилием пытается сломать эту стену неловкости со своей стороны. — Но мы с тобой — неправильные.

— Да, — я попыталась улыбнуться ему, — мы оба неправильные. И видимо, с самого рождения.

Неожиданно он протянул руку и взял в горсть мои волосы:

— Не жесткие. Кто это вбил тебе в голову?

В безумии отречения я отхватила волосы где-то по линии подбородка, то, что осталось, даже шею мне не прикрывало. Поэтому Малабарка, трогая их, невольно коснулся моей шеи на полпути между ухом и затылком — и от этого прикосновения я так и вздрогнула.

— Никто не вбил. Просто они в любую прическу ложатся с огромным трудом. — Я произнесла это, как в тумане, лишь бы отвлечься от прикосновения, которое ударило меня, словно молния из хвоста недобитого рыбаками ската. — Вот возьму теперь и буду всю жизнь так носить, а то с длинными одна морока.

— В Империи так ходят только рабыни. Не боишься?

— Тогда чуть-чуть отпущу, чтоб можно было на затылке стянуть. Но ни в коем случае не длиннее, чем у тебя сейчас: то, что длиннее, в костре сгорело... А ты что, хочешь увезти меня отсюда в Империю?

— Больше некуда. Маг’гьяр не терпят чужаков. Куда еще? Не в Ожерелье же. Там нас продадут в рабство на третий день.

— И не в Имлан, прах его побери совсем... — Слова цеплялись одно за другое, но все это уже не имело никакого значения. Мы выговаривали их, как во сне, словно пытаясь отгородиться от того, что творилось с нами обоими — да, и с Малабаркой тоже, я понимала это каким-то уголком сознания, которого у меня раньше никогда не было...

Я зачем-то протянула руку, желая еще раз поправить его влажные волосы — он невольно отступил на шаг, чуть повернулся... Лунный свет окатил его с головы до пят, отразился в обсидиановой черноте глаз. Глаза из моих снов. И эта поза вполоборота, когда свет немыслимо резко обводит линию скул — тоже из снов, он бы и нарочно так не встал. Его ноги босы — не пожелал мочить сапоги в ручье, и правильно сделал, — рубашка чуть приспущена с плеч, и тонкий кожаный шнурок, с которого он сорвал гадальный кубик, перечеркивает ключицы, словно тонкий порез с уже запекшейся кровью... О высокое небо, все силы земли и моря, почему же я только сейчас осознала эту его красоту, ничего общего не имеющую с привлекательностью внешней оболочки? Я же всегда так гордилась, что умею видеть не только глазами!