Дом, в котором жили Нина с Льюисом, был построен в сороковые годы девятнадцатого века и по моде того времени стоял очень близко к тротуару. Из гостиной или столовой слышны были не только шаги за окном, но даже и обрывки разговоров. Вот и в тот раз, подъехав, Нина подумала, что Льюис наверняка услышал, как хлопнула дверца машины.

Открывая дверь, она насвистывала, стараясь не фальшивить. На сцене те же, входит героиня-завоевательница:

– Я выиграла. Выиграла! Ку-ку, привет.

Но, пока она играла в теннис, Льюис умирал. Точнее, убивал себя. На прикроватном столике лежали четыре пластиковые обоймочки, фольгированные сверху. Пустые, каждая на две ячейки, где были капсулы мощного болеутоляющего. Еще две обоймы лежали поодаль, эти были целые, в них сквозь прозрачный пластик виднелись белые капсулы. Когда Нина позже возьмет их в руки, ей бросится в глаза, что фольга на одной из них надорвана, словно Льюис начал было ее распечатывать, поддел ногтем, но бросил – то ли решил, что ему уже хватит, то ли как раз в тот момент начал проваливаться в беспамятство.

Стакан с водой был почти пуст. Ничего не пролито.

Все это они обговорили заранее. План утвердили, но как нечто гипотетическое, что может – или должно – произойти в будущем. Нина предполагала, что она при этом будет присутствовать и будет соблюден какой-то ритуал. Музыка… Высокие подушки, кресло, придвинутое так, чтобы она могла держать его за руку… Она не подумала лишь о двух вещах: о его крайнем неприятии всякого рода показухи и о той тяжести, которую взвалит на нее подобная вовлеченность. Потом пойдут вопросы, и как еще посмотрят: могут и осудить, как непосредственную участницу произошедшего.

Сделав это так, как сделал он, Льюис поставил ее в наименее уязвимую позицию.

Поискала глазами записку. Вообще-то, какая разница, что там будет написано? В распоряжениях она не нуждается, не говоря уже об объяснениях или оправданиях. В записке не могло быть ничего такого, чего она не знала бы и так. Даже на вопрос: «Зачем так рано?» – она вполне может ответить и сама. Они говорили (или он говорил) о пороге нестерпимой беспомощности, или боли, или отвращения к себе и о том, как важно не перейти за этот порог, не переползти его. Лучше раньше, чем позже.

Вместе с тем невозможно себе представить, чтобы ему на тот момент было совсем нечего ей сказать. Она глянула сперва на пол, подумав, что он мог рукавом пижамы смахнуть листок бумаги со столика, после того как в последний раз поставил туда стакан. Либо, наоборот, он мог принять меры к тому, чтобы этого не случилось, и она заглянула под основание настольной лампы. Потом в ящик стола. Потом под его тапки, сунула руку в тапок – в один, в другой. Подняла книгу, которую они последнее время вместе читали, перетряхнула страницы; книга была по палеонтологии, о том, что вроде бы называется кембрийским взрывом разнообразия многоклеточных организмов.

И тут ничего.

Она принялась рыться в постельном белье. Вынула из конверта одеяло, отбросила пододеяльник в сторону. Льюис лежал на простыне в темно-синей шелковой пижаме, которую она купила ему пару недель назад. Он начал тогда мерзнуть – это он-то, никогда прежде не жаловавшийся на холод в постели. Что ж, она сходила в магазин, купила самую дорогую пижаму, какая там только была. Шелковую, потому что шелк одновременно и легкий, и теплый и потому что все другие пижамы, которые были в наличии, – то с этими их полосками, то с легкомысленными или скабрезными надписями – ассоциировались в ее сознании со стариками или с мужьями из комиксов, никчемными, затурканными неудачниками. Пижама была почти того же цвета, что и простыня, и он на ее фоне терялся. Кроме ступней, щиколоток, голеней. Ладоней, запястий, шеи, головы. Он лежал на боку, лицом не к ней, а в другую сторону. Все еще думая лишь о записке, она взялась за подушку, грубо вытащила ее из-под головы.

Нет. Нет.

Упав с подушки на матрас, голова произвела некий звук, оказавшийся тяжелее, чем Нина ожидала. И сам этот звук, и пустая ширь простыни словно говорили ей, что все ее поиски напрасны.

Таблетки вначале погрузили его в сон, а уж потом, крадучись, стали сбивать режимы организма, так что ни открытых глаз, ни искаженных черт не было. Рот у него был слегка приоткрыт, но сух. За последние пару месяцев он очень сильно изменился, и только теперь она в полной мере оценила насколько. Когда его глаза бывали открыты или даже когда он спал, каким-то усилием он ухитрялся поддерживать иллюзию того, что причиненный ущерб поправим – что его лицо, несмотря на складки синеватой кожи и каменную неподатливость болезни, – это по-прежнему лицо энергичного, всегда потенциально активного шестидесятидвухлетнего мужчины. Живость и решительность его лицу и раньше придавала не столько форма костей черепа, сколько глаза, глубоко посаженные и яркие, нервный изгиб губ, подвижность и разнообразие мимики, переменчивость морщинок, мгновенно принимающих разнообразные выражения – насмешки и недоверия, иронического приятия и болезненного отвращения. Этот репертуар был особенно необходим в классе, но применялся не всегда только там.

Но – все. Было – и нет. Теперь, всего пару часов спустя после момента смерти (ведь он, должно быть, приступил к делу, как только она ушла, чтобы, когда вернется, все уже точно кончилось), было очевидно, что умирание и уход завершились – настолько запало и съежилось его лицо. Стало непроницаемым, чужим, старым и в то же время инфантильным – таковы, наверное, лица мертворожденных младенцев.

Болезнь наступала по трем направлениям. Одно – это руки и пальцы. Пальцы делались все более косными и непонятливыми, захват стал сперва неуклюжим, а потом и вовсе перестал действовать. Или же начиналось, наоборот, с ног: они слабели, начинали спотыкаться, а вскоре перестали подниматься вовсе; ни на ступеньку не взойти, ни даже край ковра не переступить. А третьей и, может быть, самой опасной атаке подвергалось горло и язык. Глотание делалось ненадежным, оно пугало, вызывало удушье, речь превратилась в мешанину комковатых путаных слогов. Везде тому виной были скелетные мышцы, и поначалу это казалось не так уж и опасно. Никаких осечек со стороны сердца или мозга, никаких ложных или не туда направленных нервных импульсов, никаких пакостных изменений личности. Зрение и слух, вкус и осязание на месте, а пуще всего интеллект, живой и гибкий, как прежде. Мозг усиленно за всем следил и регистрировал неполадки на периферии, пытаясь корректировать нарушения и потери. Казалось бы, хорошо?

Конечно, сказал однажды Льюис. Но только в том смысле, что это дает шанс вовремя принять меры.

В его случае неполадки начались с мышц на ногах. Что ж, записался в кружок фитнеса для престарелых (хотя сама мысль об этом была ему противна), решил выяснить, нельзя ли мышцы как-то вздрючить, заставить работать с прежней силой. Неделю или две казалось, что это получается. Но затем ступни налились свинцом, ноги стали заплетаться, пошли падения, а вскоре подоспел и диагноз. Как только он стал им известен, они обговорили между собой те меры, которые придется принимать, когда настанет время. Уже в начале лета Льюис ходил с двумя палками. К концу лета перестал ходить вовсе. Но его руки все еще могли переворачивать страницы книги и пусть с трудом, но все-таки держать вилку, ложку или авторучку. Нине его речь казалась почти прежней, хотя посторонние понимали его с трудом. Впрочем, на посетителей он в любом случае наложил запрет. Ему изменили диету, чтобы легче было глотать, и иногда проходил целый день без каких-либо неприятностей с этой стороны.