— А потом?

— Да ничего. Ни разу больше такая глупость не накаты­вала. Но я никому не рассказывала. Потому что понять не могла, что это было такое. Думала: психоз. А получается, не психоз, а чуть ли не норма.

Тут Маша вдруг рассмеялась.

— Ты чего? — улыбнулась Людмила.

— Да подумала: если нам захочется своих мужей при­бить, мы на суде скажем: так и так, господа судьи и това­рищи присяжные, оправдывайте нас, потому что это норма и как у людей!

Маша закатилась смехом, Людмила тоже рассмеялась.

Неожиданно Маша умолкла.

— Постой, подруга. А ведь ты тоже в неврологии лежала, я помню!

— Япо другой причине. Выкидыш был, переживала очень. Ты что, думаешь, я про себя рассказывала? Вот чу­дачка! Со мной такого и быть не может. А если было бы, я что, стала бы рассказывать, что ли? Очень надо.

Действительно, Людмила о себе рассказывать не любит и не умеет.

А когда будто бы о ком-то другом, пусть даже и приду­манном, — ничего, получается. И, главное, не так невероят­но и страшно, как если бы о себе.

А двоюродной сестры Ольги Витушанской у Людмилы нет, была одноклассница, подруга с такой фамилией, кото­рая Людмиле очень нравилась своей благозвучностью.

История настоящая — и фамилия настоящая, соединя­ешь — все как в жизни.

— У моей сестры Ольги имелась сестра Ирина, но не двоюродная, как я, а абсолютно родная по маме, которая у них умерла. А сводные отцы и у Ольги, и у Ирины куда-то давным-давно пропали, еще до смерти матери. Но суть не в этом, а в том, что Ирина ездила со своим военным мужем по всей стране, а потом вдруг появилась в Москве и сказала Ольге, что все, хватит, пусть военный муж без нее исполня­ет служебный долг, а она присяги не давала. Тем более, если хотя бы были общие дети, но таковых нет, следовательно, нет и препятствий к разводу. За ужином Ольга поинтересо­валась, в чем все-таки причина расставания? Ирина отве­тила, что ее Анатолий, будучи майором на службе, и дома оставался майором, хоть и снимал с себя все, вечно ходя в нижнем белье, что абсолютно неэстетично и даже несексу­ально при его телосложении, а ведь она, Ирина, не только не старая женщина, а вполне еще молодая, ее этот вопрос еще интересует. В этом месте рассказа Ольга смутилась, потому что ее муж Георгий в настоящий момент по обстоятельству страшной жары тоже находился в трусах и даже без футбол­ки. Ольга подумала, что Георгий сейчас примет слова Ири­ны в свой адрес и обидится, но тот пил пиво и не обратил внимания. И все же Ольга на всякий случай сказала: «Дело не в нижнем белье, а какой человек». — «Да дерьмовый он человек!» — воскликнула Ирина.

Людмила хоть и не любила грубых выражений, практи­чески не употребляла их, но знала, что современная лите­ратура любит крутые слова вплоть даже до мата ради прав­ды жизни. Иногда ей думалось, что в жизни мало ли чего бывает, включая, например, гигиену, то есть личные проце­дуры, которые мы совершаем за закрытой дверью; никакой другой человек, если нормальный, в эту дверь ломиться не полезет, но литература не человек, нормальной ей быть не обязано. В общем, сложный вопрос — а отставать от совре­менности не хочется.

Впрочем, ни Маша, ни Галкин от этого слова не вздрог­нули: они его давно уже бранным не считали.

— «В чем же его дерьмовость? — спросила Ольга, одно­временно говоря мужу: — А ты бы шел посмотрел телеви­зор, у нас тут семейное». Она переживала, что Ирина сейчас опишет что-нибудь, опять похожее на ее мужа, и на этот раз он заметит. Но Георгий, глодая ребро воблы, ответил: «А я разве не ваш, не семейный?» И остался. А Ирина сказала: «Да во всем! Вот ты смотри: он пять мест службы сменил, и все дыра на дыре, а я не только терплю, я тоже работаю в местной торговле, как правило, не потому, что мне рабо­тать охота, а потому, что если бы у меня не было своих денег, он ни копейки бы лишней не выдал, жлоб, это у него при­вычка, учет-контроль, он же по хозчасти там. Но мало этого, он еще требует, чтобы утром завтрак, а вечером ужин, то есть на полчаса раньше встань и на час раньше домой при­беги, а он себе служит в свое удовольствие! Получается, он в семье как генерал, а я как рядовой, да еще ему после все­го этого давай секс по стойке смирно. По лёжке то есть», — засмеялась Ирина, считая, что она остроумно пошутила. Ольга не посчитала этот юмор смешным, зато Георгий оце­нил, засмеялся и стал спрашивать, что Ирина имеет в виду. «А то, — сказала она, — что он привык с солдатами: он их сами понимаете что, а они должны молчать и не рыпаться. Но я же не солдат, я женщина!»

— Действительно! — одобрила слова Ирины Маша — и видно было по ней, что она о чем-то вспомнила.

Вспомнил, видимо, и Галкин, судя по тому, как он напу­стил на себя неестественно естественный вид, будто даже не понимает, о чем речь, но в глазах мерцала тайная как бы виноватость.

А Людмила продолжала:

— Ольга, слушая это, слегка похолодела: хоть ее Георгий не был майором, но, судя по сравнению с рассказом Ирины, привычки имел армейские — тоже не любил лишних фанта­зий, не любил, чтобы Ольга ему мешала своими реакциями. Возникало даже иногда ощущение, что он один этим зани­мается, а Ольга так, присутствует.

— В самую точку! — не удержавшись, воскликнула Ма­ша. И разоблачительно при этом посмотрела на Галкина, буд­то Людмила посредством рассказа про Ольгу, вернее, про ее родную сестру, выдала всю неприглядную правду о мужском поведении.

Галкин фыркнул. То ли хотел сказать, что у него все ина­че, то ли что эти глупости совсем не составляют суть мужчи­ны, чтобы о нем по таким мелочам судить. В слова, впрочем, свое фырканье он не перевел.

— Георгий тоже напрягся и смотрел в стол, будто бы все­цело поглощенный разделкой воблы, — повествовала Люд­мила. — Но чувствовалось, что он стал внимательней вслу­шиваться в историю Ирины. А Ирина рассказывала, как ее муж лишний раз, вернее, не лишний, а практически вообще никакой не подарил ей цветы или духи, или какую-нибудь приятную безделушечку, самый большой бурлеск его фанта­зии — мрачно сунуть сколько-нибудь денег и сказать, что ты, дескать, купи себе что-нибудь. Георгий при этом еще ниже опустил голову, а Ирина окончательно разгорячилась. «Я од­нажды слышала, — рассказывала она, — как он распекал своих подчиненных, а когда один заикнулся, что он хотел чего-то там, так Анатолий прямо завопил, будто резаный: нет такого в армии слова "хочу", а есть слово "надо", и ника­ких других слов не полагается! Вот и мне он устроил такую жизнь: никаких хочу, только надо. И если бы я не понима­ла! — горько посетовала Ирина. — Я все понимала, когда его бросали то в Кандалакшу, то в Кондопогу, то в Арзамас­шестнадцать, то в Пермь — тридцать три. Это действительно надо, это служба, тем более что он мне все обещал, что ему обещали, что его рано или поздно за хорошую службу в Под­московье переведут, а я так уже по Москве соскучилась, она мне просто по ночам снилась! Мы ведь даже сюда не при­езжали почти, а почему? И ведь деньги же были! Зачем, го­ворит, тебе в Москву, мы, говорит, лучше поедем отдыхать на море. Я говорю: море морем, а у меня в Москве сестра, я в Москве родилась, у меня тут подруги, друзья. А, говорит, ясно, тебе к друзьям охота! К одноклассничкам своим, в ко­торых ты влюблялась! И начинает пилить, пилить, пилить, я аж зверею и говорю: никуда я уже не хочу, только замолчи, ради Христа! Черт с тобой, поедем опять к морю, чтоб ему сгореть!»