Тем более что Валерий редко, но приезжал, а вот Илья – тот напрочь забыл дорогу к родному порогу.

– Как мать померла, тетка взяла его, не позволила в детдом кровиночку отдать. Вырастила, одевала-обувала, у своего сына кусок отрывала, чтобы ему дать.

– Может, попрекала или еще что-то в этом роде? – предположила я. Бывает и такое – сплошь и рядом.

– Да ты что! – возмутилась Гаранина. – Тамара святая была. Добрая, поискать еще таких! Простая, конечно, какая там ученость – всю жизнь в поле да с гусями-курами. Этот умник, небось, стыдился ее. Ручки запачкать боялся. Вид-то у него был, как будто он и на свет божий не таким путем, как все, явился: прямо ангелы крылатые его с небес на грешную землю взяли и спустили!

В чем-чем, а в этом вопросе Гаранина была явно солидарна с Галиной Ивановной: по отношению к тетушке Илья повел себя отвратительно.

Когда я выходила от Гараниной, стрелки старомодных часов, что висели на стене в кухне, подползали к пяти часам. Разговор наш оборвался на полуслове. Только-только Мария Михайловна немного разговорилась, как мы подобрались к запретной теме номер два.

Эта женщина категорически не желала говорить о двух вещах: о неизвестной мне пока Любе Васильевой и о смерти сына и его семьи.

И так не слишком настроенная на общение, при упоминании о трагедии Гаранина замкнулась окончательно, и мне ничего не оставалось, как откланяться.

Из скупых упоминаний Марии Михайловны о Зинаиде Галкиной я вынесла одно: свекровь невестку терпеть не могла. Когда Валерий, вопреки мнению матери, сделал выбор и женился на женщине намного старше да вдобавок с ребенком, отношения между нею и сыном испортились окончательно. До самой смерти Валерия виделись они от силы несколько раз.

Валерия в этом винить вряд ли стоило: Мария Михайловна была настроена настолько непримиримо, что общение превратилось в пытку. Мужчина поздравлял мать с праздниками, справлялся о здоровье и помогал деньгами – но на этом все.

Правда, после смерти Зинаиды мать попыталась восстановить былые отношения, но Валерий, как и следовало ожидать, с отвращением отверг ее попытки.

– Ты, говорит, ненавидела ее, вот и не лезь теперь. Так и сказал.

Честно говоря, осуждать Валерия я не могла. По-моему, его мать проявила себя редкостной эгоисткой. Думаю, эти мысли отразилось на моем лице, потому что узкие губы Гараниной сомкнулись, как створки речной ракушки-перловицы, и она только что не указала мне на дверь.

На этом наше общение и закончилось.

Впрочем, жаловаться мне было не на что: я узнала что хотела, а Гаранина забыла спросить, зачем, собственно, мне все эти сведения. Так что не пришлось выкручиваться и врать.

Про смерть Валерия и его семьи я и без того знала, Мария Михайловна мало чем могла помочь, ведь она толком не виделась с сыном, не общалась. Не думаю, что он делился какими-то подозрениями о психическом здоровье жены, если таковые у него и были.

А насчет Любы… Что там за история? Жаль, что Гаранина не стала откровенничать. Я решила, что постараюсь вызвать на разговор о ней Ефима Борисовича, и надеялась, что он окажется более общительным.

Пока ехала, размышляла о своей недавней собеседнице и никак не могла решить, симпатична мне эта женщина или нет. Вроде бы неглупая, правильная, прямая. Не болтушка, не сплетница, не интриганка. Но слишком уж зашоренная, слишком уверенная в своей незыблемой правоте.

Трудно с такими – для них в мире нет полутонов: только белое и черное. Подвести не подведут, и в горе окажутся рядом, и в беде не бросят. Но так задушат своей опекой, так открыто примутся во все дыры совать свою прописную мораль, что не выдержишь и сбежишь куда глаза глядят.

Одно показалось мне бесспорным: врать эта женщина не умеет. Про болезненные или стыдные вещи она лучше промолчит, но выдумывать не будет. Поэтому и то, что Гаранина говорила об Илье, – правда, никакой не наговор из чувства неприязни.

Мы все: я, Жанна, наши родители – привыкли думать об Илюше совсем иначе. Милый, улыбчивый парень, чудесный муж и отец предстал передо мной холодным, амбициозным и неблагодарным человеком, который привык считать других людей ниже себя и идти вперед любой ценой.

– Он с годами стал другим или просто притворялся? – вслух спросила я.

Наверное, все же стал другим: люди ведь меняются. Илья не смог бы столько лет морочить всем головы.

Жанна казалась такой счастливой рядом с ним. Но что, если сестра притворялась, щадя нас? Или внезапно узнала о любимом муже что-то ужасное, отталкивающее? Могло ли что-то в прошлом или в характере Ильи толкнуть ее к обрыву?

Если прежде я бы руку дала на отсечение, что это был счастливый брак и Илья не мог причинить боли Жанне, то теперь уже была не так в этом уверена.

Я чувствовала, что очень устала. А ведь нужно еще говорить с Ефимом Борисовичем, объяснять причины своего интереса, улыбаться. Сейчас это казалось невероятно сложным. Разговор с Гараниной выбил меня из колеи, я растерялась и запуталась.

«А может, все эти женщины узнали нечто пугающее о своих мужьях, после чего не нашли сил жить дальше?» – пришло в голову.

И снова мысли мои вернулись к неведомой Любе. Вспомнились слова женщины-экстрасенса из той передачи. Она утверждала, что причина дикого поступка Сомовой кроется в далеком прошлом – причем в прошлом ее мужа.

Кто-то, скорее всего женщина, проклял ее, затуманил разум, толкнул на зверство по отношению к себе и собственному ребенку, говорила ясновидящая. Деревенская ведьма, тайная соперница, брошенная любовница – эта неведомая женщина обладала магической силой и пыталась таким образом отомстить.

Воспринять эти слова всерьез я не могла. Дома, возле компьютера, это казалось нереальным и фантастическим. Но тут, в деревенской глухомани, верилось легче. Верилось уже во все что угодно. Жара, усталость, общение с незнакомыми людьми и масса новой информации сделали меня уязвимой. Мой мозг был размягчен и открыт всякого рода неправдоподобным версиям. И даже про домыслы экстрасенса думалось: а вдруг правда?

Местный культурный центр располагался в небольшом квадратном здании. Выстроенное из красного кирпича, оно было двухэтажным и самым новым из всех, что мне довелось увидеть в Кирях.

Перед зданием стоял большой стенд, посвященный писателю-фронтовику. Писатель кротко смотрел на земляков с большой цветной фотографии. Лицо было тонким и малокровным, а глаза – неправдоподобно большими, грустными. Наверное, ушел на фронт совсем мальчишкой, так и не успел состариться и вошел в историю вчерашним школьником.

Что успел он написать в свои юные годы? Был ли вторым Лермонтовым или просто другого героя, да к тому же поэта, в деревне не нашлось?

Впрочем, куда больше, чем литературное наследие Валентина Светлова, меня интересовало: доложила ли Галина Ивановна директору музея, что я ищу с ним встречи?