Как выяснилось, доложила: Ефим Борисович ждал меня. Пообщавшись с ним всего пару минут, я подумала: как хорошо, что именно такой человек оказался сейчас моим собеседником. Еще одной Гараниной мне было бы уже не вынести.

Когда я потянула на себя тугую входную дверь и вошла, Ефим Борисович стоял возле доски объявлений, которая висела на стене как раз напротив входа, и прикреплял к ней кнопками какую-то бумажку.

Справа от входа стоял стол, за которым обычно, видимо, сидел вахтер или охранник, но сейчас за ним никого не было.

Услышав скрип двери, Ефим Борисович обернулся.

– Заседание литературного кружка переносится – руководитель приболел немного, – дружески улыбнулся он. – Ничего не может быть обиднее летней простуды! Лежи, потей в такую жару… А вы, конечно, та самая Марьяна? Из Казани?

– Та самая.

Я улыбнулась в ответ совершенно искренне, а не пытаясь произвести благоприятное впечатление.

Ефим Борисович обладал редким даром моментально, с первых же слов, располагать к себе людей. Внешность у директора была самая заурядная: невысок ростом, круглолиц и лысоват. На вид около пятидесяти лет. Глаза невыразительного светло-карего цвета, утиный нос, очки, брюшко…

Но было что-то искреннее, неподдельное в его облике. Что-то, что внушало безусловное доверие. В глазах светился интерес к собеседнику, и всем своим видом Ефим Борисович словно говорил: «Спасибо, что говорите со мной. Вы важны для меня, я рад вас видеть!»

Должно быть, вся деревня от него без ума. И для учеников он сто процентов был любимым учителем, не то что Гаранина – суровая и сухая, как обструганная доска.

– У нас тесновато, но ничего, места всем хватает. На первом этаже актовый зал и экспозиция музея, – говорил тем временем Ефим Борисович. – Если будет желание, могу устроить экскурсию. На втором – библиотека, там же и литераторы наши по субботам занимаются. Мой кабинет тоже наверху. Там и поговорим.

Поднимаясь за директором на второй этаж, я думала, что усталость моя диковинным образом растаяла. А еще – вопреки логике и здравому смыслу – казалось, что Ефим Борисович чем-то да сумеет помочь. Впервые после того, что произошло с родителями, мне захотелось откровенно, ничего не утаивая и не приукрашивая, поговорить с кем-то старшим по возрасту, с тем, кто опытнее и мудрее меня, кому я смогла бы довериться.

Через несколько минут, едва оказавшись в тесном, немного захламленном, заваленном книгами и папками с документами, но уютном кабинете директора, я принялась рассказывать ему все, о чем прежде молчала. Про настоящую смерть Жанны, про все остальные трагедии. Да что там, даже про то, как увидела мертвую сестру в своей комнате, даже про Верочкины слова сказала. Видела этого человека впервые в жизни, а уже выкладывала всю подноготную.

Мне и в голову не пришло попытаться обманом выведать у него какие-то сведения. Это было как на приеме у врача или адвоката: хочешь помощи – говори как есть, без утайки.

Ефим Борисович сидел за своим столом, я устроилась в кресле напротив. Больше расположиться было негде. Небольшой диванчик, стоявший возле окна, был почти не виден под наваленными на нем бумагами и книгами. Директор музея слушал внимательно, время от времени ободряюще кивая, не делая попытки перебить. Слушатель он был превосходный. Когда наконец я выдохлась, он некоторое время задумчиво глядел на меня, потом вздохнул и предложил выпить кофе.

– Мне так лучше думается. А подумать тут определенно есть над чем.

Я с благодарностью согласилась, обрадовавшись, что кофе у Ефима Борисовича молотый, а не растворимый. Пока директор включал простенькую электрическую кофеварку, наливал воды и сыпал коричневый ароматный порошок, я думала о том, как мне сейчас легко и свободно. Будто я много лет знаю Ефима Борисовича и потому могу запросто переложить свои проблемы на его плечи.

– Занятная история, – сказал он. – Вы говорили с Марией Михайловной и Галиной Ивановной. Удалось узнать что-то полезное? Появились предположения?

– Про Илью узнала много чего. Мне он казался совсем другим – отзывчивым, добрым. Даже не предполагала, что он такой… – Я щелкнула пальцами, пытаясь подобрать слово.

– Двуличный, хотите сказать?

Я поспешила было объяснить, но он коротко взмахнул рукой:

– Не спешите судить. Я ведь тоже знал Илюшу. Он выделялся из всех: красивый, умный, старательный. Природа щедро одарила его, он чувствовал, что способен на большее, но попробуйте-ка реализоваться, живя в такой глухомани. Илья знал чего хочет и шел к своей цели. Да, возможно, был немного надменным, иногда жестоким. Но это не означает, что Илья плохой, дурной человек. Потом, не забывайте, он был совсем мальчишка. В подростковом возрасте многие ведут себя как законченные болваны: бахвалятся друг перед другом, выпендриваются перед девчонками, строят из себя опытных прожигателей жизни. Уверен, Илья повзрослел и перерос это.

Мне не слишком хотелось сейчас обсуждать душевные качества Ильи. Какой бы ни был, сейчас он мертв, и какими бы ни были его душевные качества, мне это мало могло помочь в поисках. От Ефима Борисовича нужно было услышать нечто другое, поэтому я сказала:

– Гаранина упомянула про историю с одной девушкой, Любой Васильевой. Но говорить о ней отказалась. Я подумала, может быть, это имеет какое-то значение. Возможно, они обидели ее и… – Я замялась, ожидая, что Ефим Борисович поднимет меня на смех. Это же водевиль какой-то: барышню обидели, и спустя годы она мстит обидчикам. Когда теряюсь, я, бывает, перехожу в наступление, так что следующая моя фраза прозвучала громче и резче, чем следовало: – Согласна, звучит как бред! Но, по-моему, очевидно: всех их что-то связывает, некое событие! Помимо того, что они вместе учились в школе и жили в этой деревне! И случилось это «что-то» именно здесь!

– Не горячитесь, дорогая. – Ефим Борисович дернул краем рта, видимо сдерживая усмешку. – Кстати, могу я задать вам вопрос? Как вас называют близкие? Машей, может быть? Простите мое любопытство, просто имя у вас красивое, такое… торжественное. Изабелла, Виолетта, Инесса, Марьяна, Элеонора – не могут же папы и мамы постоянно так звать своих дочек! Должен быть вариант для, так сказать, повседневного использования.

В устах любого другого это прозвучало бы бестактным выпытыванием. Но Ефим Борисович был человеком необычным во многих отношениях.

– Родители звали Марьяшей. А Илья сократил до Яши.

– Выходит, Яша. Что ж, мило и оригинально.

Ефим Борисович открыто улыбнулся, и я тоже. Едва заметное напряжение, возникшее из-за моей недавней вспышки, рассеялось без следа – и удалось это директору блестяще и без всякого напряжения.

Он достал печенье и чуть жестковатые пряники, разлил кофе по кружкам, и письменный стол превратился в обеденный.

– Конечно, я расскажу вам про Любашу. Собственно, здесь нет никакой тайны. И я понимаю, почему Мария Михайловна не захотела говорить с вами об этой девушке.