Мы взяли такси, благо финансовые вопросы нас в ту пору не сильно волновали – деньги были у обоих. Омахан назвал таксисту адрес, который сообщил ему отец. Зачем-то, скорее всего, от погруженности в собственные мысли, он озвучил даже номер квартиры.

– В подъезд я не сунусь, – заявил таксист, сурово глянул на моего брата, откинулся на спинку водительского сиденья и ударил двумя ладонями по рулевому колесу. – Там места слишком мало. Я на лестничной площадке развернуться не смогу. А задним ходом вниз по лестнице сдавать – тоже не слишком приятно…

– Да, конечно, – Омахан, кажется, не уловил шутливого тона водителя или просто был все еще погружен в свои думы.

У моего старшего брата всегда было тяжеловато с чувством юмора.

– К подъезду только привезите, – добавил он на полном серьезе…

Добрались мы за пятнадцать минут. В те времена пробок на улицах еще почти не было, и машина ехала без особых помех.

Я не спросил брата, отец будет нас встречать один или его жена тоже окажется дома. Признаться, мне не слишком хотелось с ней видеться, хотя бежать от нее я тоже не собирался. Что будет, то и будет. Говорить об этом при водителе я не захотел, поинтересовался, когда мы вышли из машины.

– Дома сидит эта сука… – ответил брат. – Стол для нас приготовит, как отец сказал. Будто мы голодные и жрать сюда приехали. Мне с ее рук в глотку ничего не полезет.

Я не был столь однозначно настроен против Рашидат, даже испытывал благодарность по отношению к ней. Дело в том, что через несколько лет после того, как отец ушел от нас, врачи нашли у него опухоль мозга. Мы с Омаханом в то время в военном училище учились – я на втором курсе, брат на третьем. Мама, помню, когда мы на каникулы приехали, злорадствовала, говорила, что это Аллах наказал отца. Но Рашидат сумела его выходить, болезнь полностью исчезла. Эта женщина лечила нашего отца какими-то народными методами, полностью отвергнув врачей.

Но потом, спустя пару десятилетий, она заболела сама. За ней ухаживали сын Мухетдин и дочь Адина, наша сводная родня, две внучки от дочери и, естественно, отец.

Дверь в квартиру после звонка нам открыла Рашидат. Я до этого только однажды ее видел, и тогда она мне показалась большой и сильной женщиной, с характером, как у нашей мамы. Сейчас это была уставшая от жизни старуха с согбенными плечами. Даже наш отец, вышедший к двери следом за женой, выглядел моложе ее.

Стол был и правда накрыт с щедростью, как оно и положено на Кавказе. Отец встречал сыновей как героев Афганской войны, где оба слегка, я бы сказал, отличились. Молодой в сравнении с нами сын отца и Рашидат высокий и сутуловатый Мухетдин нас вместе с отцом активно фотографировал «Поляроидом» и тут же выдавал снимки.

Этот парень, как успел нам сообщить отец, был уже трижды женат и недавно развелся в очередной раз. Но судьба и семейные нелады сводного брата интересовали меня так же мало, как и Омахана. Я лично до этого только однажды мельком видел Мухетдина, да и то тогда, когда он маленький спал в своей кроватке-качалке. Не знаю точно, но брат Омахан, кажется, вообще впервые с ним встретился.

За столом вести какой-то серьезный разговор мне не хотелось. Этому мешали присутствие Рашидат, Мухетдина, Адины и ее дочерей. Почему-то в доме не было мужа Адины, а где он, я спросить постеснялся. Не осведомился об этом и Омахан, углубленный в свои заботы и думы, которые, видимо, сводной сестры никак не касались – она была ему такой же чужой, как и Мухетдин. В отличие от меня, Омахан не испытывал сентиментальных родственных чувств.

Мой родной старший брат вообще за столом почти ничего не ел, сидел насупленный и упрямо смотрел перед собой или в скатерть под своим носом. Мне даже было слегка стыдно за его поведение. В обычаях моего народа отдавать должное стараниям хозяйки, и я предпочитал не нарушать их.

Но ни отец, ни тем более Рашидат, измученная болезнью, ничего Омахану не сказали. Наши сестра и брат, конечно, видели это, но молчали в присутствии старших. Они чтили наши обычаи и соблюдали их.

Разговаривать начали, когда вышли из-за стола. Тогда мы, мужчины, отправились на балкон покурить. Я не имел этой привычки, но Омахан с отцом и Мухетдин дымили.

Присутствие младшего сводного брата не смутило Омахана.

– Что скажешь, отец? – спросил он.

– Ты о чем? – отец был неспокоен и заметно подавлен.

Он понимал, о чем его спрашивает суровый старший сын.

– Я тебе по телефону сделал предложение. Ты обещал ответить…

– Я не могу оставить ее, такую больную… – по щеке отца поползла, наискосок пересекая морщины, крупная слеза.

Я заметил, как поднялись на самый лоб густые, как у его матери, брови Мухетдина, на которого Омахан внимания вообще не обращал, словно его рядом с нами и не было.

– Это твое окончательное решение? Бесповоротное? – осведомился он.

– Да… – подтвердил отец.

– Тогда нам и говорить больше не о чем. Спасибо, как говорится, за гостеприимство. Мы пошли. Пойдем, Али, – сказал Омахан мне и двинулся к выходу. – Нам надо успеть на автобус, чтобы добраться до родного села.

Я, честно говоря, стоял в стороне, когда Омахан разговаривал с отцом по телефону, старался не прислушиваться к их беседе и не знал, о каком именно вопросе шла речь. Но по ответу отца и реакции Омахана догадаться об этом было нисколько не трудно. Тем не менее я хотел спросить Омахана, но этому помешал Мухетдин. Он отправился проводить нас до выхода из подъезда, словно боялся, что мы можем заблудиться или вернуться.

Уже за дверью подъезда Мухетдин взял Омахана за локоть и остановил, хотя тот задерживаться явно не собирался.

– Что ты предложил отцу, брат? Отчего он заплакал? – спросил Мухетдин.

– Ты мне не брат! Никогда не называй меня так, – поджав губы, выдавил из себя Омахан.

Мне даже подумалось, что он может плюнуть в лицо Мухетдину – столько недобрых чувств было в голосе моего старшего брата.

– У отца сильная гипертония. Думаю, скоро у него начнется очередной сердечный приступ. Или гипертонический криз. Это ты его довел… – Такое вот обвинение из уст Омахана прозвучало, на мой взгляд, вполне обоснованно. – Я с большим удовольствием довел бы до такого состояния твою мать, но с ней, к сожалению, не разговаривал… – в том же духе и тем же тоном продолжил он.

Признаться, я не ожидал от довольно хилого и физически не особо развитого Мухетдина резких движений. Но он попытался ударить Омахана в лицо и размахнулся настолько резко, что я, стоявший сбоку, едва-едва успел перехватить его руку. При этом я понимал, что нужно обладать большой смелостью и отвагой, чтобы рискнуть ударить офицера ВДВ, не так давно вернувшегося из Афгана, в присутствии другого, не будучи уверенным в том, что эти тренированные сильные мужчины, к тому же родные братья, не объединят свои силы.

Я без проблем завернул за спину руку упирающегося Мухетдина, понимая, что это доставляет ему боль при каждой попытке освободиться, и сказал спокойно, почти как классический миротворец: