— А если нас схватят?

— Ловить за хвост будут не вас, а меня. Самое скверное, что пришлось оглушить полицейского. Успокойтесь, ведите себя естественно и держитесь меня. Я не хочу спешить. Если мы с вами побежим, это привлечет внимание, понятно?

Его улыбка сказала мне все. Когда-то такое вот было и его работой.

— Да, понятно.

Лифтом мы воспользовались, только спустившись на один пролет по лестнице, идя друг за другом у стенки, чтобы пропускать встречных. Большинство из них было слишком занято собственными мыслями, чтобы разглядывать нас. Копы и медики не кажутся необычным явлением в больницах. Внизу, в холле, я велел Мартрелю встать в дверях, а сам направился в мужской туалет. На этот раз там было пусто, если не считать интерна, который, все еще без сознания, скрючился на сиденье в кабине. Я оделся и повесил его халат на крючок на двери кабинки. Уходя, я наклонился к нему, услышал, как он слегка всхрапывает полуоткрытым ртом, усмехнулся и сказал:

— Врачу, исцелися сам.

Признаюсь, это было неблагодарно по отношению к тому, кто так много сделал для меня.

Толпа в холле сильно увеличилась и послужила мне хорошим прикрытием, но она могла скрывать и тех, кто охотился за мной. Правда, им еще надо было не упустить шанс. Я направился к выходу, поманил Мартреля, он вышел следом за мной через главную дверь и присоединился ко мне на улице. На всякий случай я держал руку на своем сорок пятом, готовый прокладывать путь при его помощи, если придется. Мартрель заметил это и, хоть ничего не сказал, неприметно огляделся кругом.

Парень в крытом грузовичке увидел, как мы подошли, и вопросов не задавал. Он соскочил с бампера, захлопнул капот, вытер руки, сел за руль и включил мотор. Я подвел Мартреля к грузовику с другой стороны и забрался внутрь следом за ним.

— Кати, — сказал я. — Куда-нибудь.

— Ладно.

Я слегка подтолкнул Мартреля:

— Снимите эту фуражку и мундир. Нам придется туго, если вас в таком виде заметит полицейский.

Он понял и, сняв форму, бросил ее на сиденье.

Водитель спросил:

— А теперь куда?

— Мы должны укрыться где-то и достать для него нормальную одежду.

— У меня маленькая квартирка неподалеку отсюда. Но одежды там нет. Только несколько рабочих комбинезонов.

— Эту проблему мы решим позже. На сегодняшнюю ночь позволь воспользоваться твоей квартирой. Полиция перевернет весь город, разыскивая нас, и проверит все возможные способы бегства. Что касается тебя, то у твоей машины оказался не в порядке мотор и ты поехал выяснять, в чем дело.

Квартира из двух комнат находилась в старом доме неподалеку от Риверсайд-Драйв. Никто не видел, как мы туда вошли, и я велел водителю отвезти полицейскую форму назад в больницу. Он может сказать, что обнаружил ее в одном из мусорных баков или нашел на улице, — словом, что-нибудь в этом роде. Если будут проверять его рассказ и найдут кого-то, кто видел грузовичок внизу у дома, ему следует объяснить, что заезжал сменить комбинезон после возни с мотором. Водитель переоделся в чистый белый комбинезон и забрал с собой форму копа, в том числе и синие полицейские брюки.

К сожалению, в квартире не было ни телевизора, ни радио, так что я не мог послушать новости и узнать о развитии событий. Впрочем, особой необходимости в этом пока что не было. Именно сейчас все заинтересованные службы начнут расследование, и больницу наглухо закроют. Служба безопасности знает о моем участии в событиях, и оглушенному мной полицейскому не составит труда опознать меня.

Я позвонил Эрни Бентли в лабораторию, но он уже ушел оттуда. Дома у него телефона нет, но утром он так или иначе вернется на работу, стало быть, незачем беспокоить его теперь.

До сих пор Мартрель ни о чем меня не спрашивал, но я понимал, о чем он думает. Мы сидели в полумраке, глядя друг на друга, и наконец он сказал:

— Соня... она в полной безопасности?

— Я устроил ее в даунтауне. Там она ждет вас.

— Это хорошо. Когда мы ее увидим?

— Если все будет в порядке, то завтра.

Он кивнул:

— Я ждал долго.

— Скажите мне, — заговорил я, — почему вы перебежали? Из-за нее?

С минуту он изучал меня.

— Полагаю, вы уже поняли это, сэр.

— Почему?

Мартрель поглядел на свои руки, потом бросил взгляд на окно:

— Я уже немолодой человек. Прожил жизнь ради моей страны и партии. Да, все было по-другому тогда: молодость, энтузиазм. Сила и мысль о том, что ты ворочаешь делами мирового масштаба. У нас у всех были идеалы, и мы ждали перемен. Но все проходит. И человек стареет. Я забыл о том, что молодость должна уйти. Пока я не встретил Соню, женщины ничего для меня не значили. Их заменил политический аспект, который мы культивировали, и это стало моей любовью. Ну а Соня... ах, ну как бы это выразить?

— Достаточно просто. Это происходит со всеми.

— Никогда я не думал, что произойдет и со мной. Она была такой юной и милой... такой свежей и неиспорченной. Внезапно все изменилось, и я снова почувствовал себя молодым, а то, что казалось таким важным раньше, обратилось в ничто. Я почувствовал любовь, увидел красоту и в то же время понял, что моя жизнь обернулась насилием и коррупцией. Все эти идеалы... что с ними случилось? В этом было нечто лишенное смысла. Соня была тоже набита доктринами через свои молодежные группы, но у нее было больше интуиции, чем у меня, и в результате моих с ней разговоров она многое поняла. Я был уверен, что она способна увидеть, как живут и думают другие люди, и, когда она сбежала, я был счастлив, по-настоящему счастлив, хоть она и покинула меня. Я знал, что когда-нибудь последую за ней.

— Вы ее любите?

— Да, мой друг. Я люблю ее. Глубоко.

— Предположим, что ее чувства к вам иные?

Он покачал головой и слегка улыбнулся:

— Я знаю, что, если я снова встречу ее... буду вместе с ней и поговорю, она тоже полюбит меня.

— А прежде любила?

— Я не мог потребовать, чтобы она сказала мне об этом. Она знала о моем чувстве. Слова были не нужны.

— Когда она сбежала, вам пришлось плохо.

— Этого следовало ожидать. Меня, конечно, подозревали, но, чтобы не создавать лишних трудностей для нее, я весь ушел в работу. Это было нетрудно. Мой опыт был нужен, и хотя некоторые члены партии требовали моего исключения, я все же отстоял право на свой участок деятельности. — Он улыбнулся широкой многозначительной улыбкой. — Как говорите вы, американцы, я знал, где многие похоронены. Мое изгнание было бы политически неразумным. Позже моя paбота удовлетворила даже самых настойчивых моих противников.