Понадобилось еще несколько дней, чтобы островитяне снова обрели способность притворяться, что ничего не произошло, и жизнь вошла в прежнюю колею. Каждый вернулся к своим обыденным занятиям. Люди по-прежнему обменивались ничего не значившими репликами. Об Учителе никогда не заговаривали, даже если и думали о нем постоянно: то, что сказал Кюре Мэру и Доктору, сбывалось с ужасающей точностью.

По той же причине Мэр и Доктор больше не возвращались к теме местной лодки и ее чудовищного живого груза, сфотографированных спутником. Не сговариваясь, оба пришли к выводу, что лучше всего это не обсуждать и не стремиться узнать больше. Не стараться распознать по снимкам ни лодку, ни двоих людей. Один Кюре был посвящен, но произошло это во время исповеди, и священник, уже мало во что веривший, в том числе и в Бога, отнесся с уважением к желанию Мэра сохранить все в тайне и никому о снимках не рассказал.

Ведь именно он, Мэр, скрывавшийся под маской крутого парня, периодически испытывал нужду в том, чтобы излить душу Кюре. И не ради отпущения грехов, а просто потому, что человек по своей природе не способен долго хранить в себе зло, извергающееся в него извне или собственное, перевариваемое внутри. Это регулярное «кровопускание» успокаивало Мэра на какое-то время и помогало выносить самого себя и окружающий мир.

Что ни говори, а нужно было продолжать жить! Жить, зная, что в сообществе людей, к которым и он принадлежит, существуют торговцы живым товаром и чужими мечтами, крадущие надежду убийцы. Существа, которые, почувствовав, что загнаны в угол, без колебаний бросили в воды Собачьей Слюны десятки себе подобных, нашедших там смерть. И они были здесь, совсем рядом, эти люди – убийцы других людей.

XXIX

Спустя полторы недели после того, как паром увез с острова останки Учителя, его Вдову и девочек-близнецов, Бицепс медленным шагом направился к скамье, находившейся в конце набережной. К скамье тунеллы.

Бицепс был старейшиной клана рыбаков. Он немного привирал, когда утверждал, что разменял вторую сотню, но не слишком. Бицепсом его прозвали за то, что в молодости он обладал великолепными мускулами, которые демонстрировал по первому требованию. На острове не осталось тех, кто бы помнил об этом, да и сам Бицепс успел превратиться в хрупкий скелет с остатками иссохшей плоти и обилием морщинистой кожи. Единственной сохранявшей ему верность ногой был посох, изготовленный им из виноградной лозы. Бицепс почти ослеп и передвигался с черепашьей скоростью, но его голова еще неплохо варила.

Усевшись на скамье, он стал ждать. Буквально через несколько мгновений к нему присоединились Баклуша, Лодырь и Пропойца – три старейших после него рыбака, чьи прозвища говорили сами за себя. Они двигались поживее, поскольку каждому едва перевалило за девяносто. Можно было начинать совещание.

Оно продлилось чуть больше часа. Все это время четыре старца не отрываясь смотрели на море, пробуя по нему прочесть, угадать или понять, где находились сейчас большие косяки тунца, перемещавшиеся с юга: еще далеко, в открытом море, или уже в прибрежных водах, так что стали доступны и лодкам, и сетям. Это традиционное гадание повторялось из года в год.

Наконец старейшины поднялись со скамейки и побрели в сторону порта с Бицепсом во главе. Тот скорее тащился по мостовой, чем шел, наподобие роботов, которых детям дарят на Рождество и которые какое-то время бодро двигаются на батарейках, но под конец выдыхаются. Однако из уважения трое остальных не осмеливались его обгонять. Минут через десять они подошли к порту, где их ждали рыбаки – молча, с непокрытой головой, мявшие в руках фуражки.

Бицепс глубоко вдохнул, а затем произнес ритуальную речь неожиданно сильным голосом, которого никто не мог ожидать от столь изношенного тела:

– Вот и пришел час тунеллы! К лодкам, рыбаки, а вы, матери, жены и дети, молитесь за них!

Обычно после этого раздавались радостные возгласы и начинал играть местный оркестр. Люди чувствовали себя счастливыми, откупоривали бутылки и чокались друг с другом под музыку.

Но в этом году ничего подобного не произошло. Речь старейшины была встречена тишиной – он даже подумал, что его не услышали, и все повторил. Но молчание не нарушилось. Рыбаки надвинули фуражки и разошлись. Прежде всего они направились к лодкам – проверить, на месте ли необходимый инвентарь, а потом по домам, в последний раз посидеть с семьей за одним столом. Спать в эту ночь улеглись рано: на следующий день выйти в море нужно было до зари.

Наверняка многим доводилось слышать о тунелле, хотя, возможно, и не все запомнили это название. При упоминании о ней перед глазами встает яркая картина: рыбацкие лодки образуют круг, где в центре – кишащая масса из разъяренных тунцов, которых бьют гарпунами и подцепляют баграми, прежде чем втащить на борт, так что море от их крови становится темно-красным, окрашивая голые ноги, торсы и лица рыбаков.

Тунелла – это именно охота на тунца, а не лов. Корни ее теряются в глубине веков и отражены во множестве легенд. Это первобытная практика народа, привыкшего к охоте на водоплавающую дичь, которого природные катаклизмы, войны или голод вытеснили на морское побережье, где он постарался применить и сохранить имеющиеся у него охотничьи навыки.

В этом, по-своему уникальном, виде рыбной ловли, которого больше не существует нигде в мире, лодки располагаются в строго определенном порядке, характерном, скорее, для охоты, когда загоняют крупную дичь: оленя, зубра или бизона. На каждом судне мужчины трубят в длинные деревянные трубы каффэны, одним концом погруженные в воду, и стучат по их корпусу древками гарпунов. Цель – спугнуть эхом этого невообразимого шума косяки рыб и направить их в заранее определенную зону, куда постепенно сходятся все лодки, таща за собой большие сети с балластом.

На это действо уходит несколько дней. Его называют «битье моря». Самым опытным рыбакам удается почувствовать реакцию моря, подвергнутого этому испытанию шумом. Тогда они говорят, что оно ощетинивается, подставляет спину, дрожит, затаивается, неистовствует, хитрит или сжимается, в зависимости от того, о чем догадываются эти люди по поведению моря, но главное, по поведению рыбы, напоминающей гигантские торпеды, – красного тунца[16]. Тунец – это эмблема, царь-рыба. Матрица рыбы, вышедшая из-под руки первого, кто попытался ее изобразить. Безупречный росчерк, детский рисунок, чистый, без отрыва карандаша, безошибочный. Совершенная линия, прочерченная рукой гения.

На коже тунца нет чешуи[17]. Это – готовый фюзеляж. Когда его режут, он кажется деревом. У него человечий глаз, который вас осуждает. Плотное мясо тунца напоминает мышцу воина. Раненный, он сохраняет достоинство. Смерть приходит к нему нескоро. Когда стая из сотен особей стремительно скользит, увлекаемая течением, в прозрачных глубинах, то солнце, что норовит прощупать чрево моря как можно глубже, натыкается на свинцово-серые спины. В отличие от саргана, рыбы-сабли или барракуды, которые используют свет как музыкальный инструмент, создавая что-то вроде водного органа, чья отдаленная мелодия порой достигает нашего слуха, тунец поглощает солнечные лучи, никогда их не отражая. Он вспарывает водную толщу подобно лемеху плуга. Молча бороздит море, прокладывая свой безупречный путь, словно снаряд, выпущенный невидимой пушкой, находящейся где-то в необозримом далеке.