Спустя три дня, проведенных в молитвах, Кюре сгреб на лопату мертвых пчел и сжег их в печке. Когда дело было сделано, он в облачении лег на постель. Умер Кюре ночью, сжимая в руках молитвенник и четки, лежавшие у него на животе; на закрытых глазах по-прежнему были очки с толстенными стеклами.

Как знать, найдется ли в раю, в который, возможно, Кюре еще немного верил, место для стадиона и соревнований по прыжкам в высоту, где, стоя на трибуне в компании нескольких пчел, он мог бы вечно любоваться стройными ножками и легкими фигурками молоденьких, до времени ушедших спортсменок, наслаждаясь их чувственно-грациозным полетом над смертью ради обретения новой жизни?

Церковь, казавшуюся чем-то вроде ковчега из-за недостроенного корабля, закрыли. В ковчеге, правда, никогда не было «каждой твари по паре», а теперь даже и Ноя не было.

Хотя великий потоп все же произошел.

XXXI

Итак, мы подошли к концу. Вернее, я приблизился к краю бездны, рассказывая эту историю. Скоро она закончится. И тогда я отступлю назад, отползу, пропаду.

Вернусь в тень.

Растворюсь в ней.

Я вам оставлю слова. С собой унесу – молчание.

Я исчезну.

Я же говорил, что я – всего лишь голос.

Ничего другого.

Все остальное – человеческое и касается только вас.

Это не мое дело.

Прошло время, но на острове жизнь не наладилась. Да и не дело это времени – налаживать жизнь. Овидий писал, что время уничтожает все, но он ошибался. Только люди уничтожают все: и людей, и мир людей. А время – лишь свидетель. Оно просто течет, безразличное ко всему, так же, как лава текла из жерла Бро тем мартовским вечером, накрывая остров черным саваном, чтобы изгнать оттуда последних выживших.

Раньше человек, потерявший близкого, надевал на рукав траурную повязку. Отныне и земля острова оделась в траур и будет тысячелетиями носить цвет смерти. Так или иначе, а возмездие свершилось.

Доктор провел несколько недель в постели, с высокой температурой. Определенных симптомов какой-либо болезни у него не было. Временами он начинал бредить, мысли его путались. Снаружи стояла адская жара, а его трясло от холода. Лечился Доктор сам – настойкой чабреца, рюмкой виноградной водки, подогретой с сахаром. Его часто мучили ночные кошмары, то перегруженные образами, то абсолютно без сновидений, но тяжкие и черные, как космическая пустота.

Все же он выкарабкался. Постепенно жизнь вошла в свою колею. Первый, к кому он отправился однажды утром, был Мэр.

Доктор нашел, что Мэр сильно изменился. Постарел, внезапно и резко. Весь пожелтел. Седые волосы стали совершенно белыми, словно он попал в снегопад. Он и раньше-то не отличался полнотой, а теперь рубашка и брюки болтались на нем как на вешалке. Мэр распродал свои лодки, а склады закрыл. Правда, он по-прежнему оставался Мэром, но вот только мэром чего?

Хозяин разлил кофе в чашки. Доктор слышал, как за стенкой жена Мэра готовила еду. Сейчас они, как обычно, пригласят его позавтракать с ними, он, как всегда, откажется и переместит свое тучное тело к себе домой, чтобы поесть там немного хлеба и оливок, приправленных одиночеством.

– Знаешь, что я сегодня видел во сне? – начал Доктор, чтобы нарушить неловкую тишину.

– Откуда мне знать? Я не живу в твоей голове.

– К счастью. Значит, у тебя есть шанс.

– А ты хотел бы жить в моей?

Мэр произнес это с грустным вызовом. Доктор ответил ему улыбкой, тоже печальной.

– Мне приснился сон, который можно назвать кошмаром, но он не был страшным, хотя и походил на скопище ужасов. Будто нас, тебя и меня, позвали – неизвестно кто – прийти на пляж, как в то страшное утро из прошлого. И мы отправились вместе: ты ли зашел за мной или я за тобой, не помню, да это и не важно. Почему-то мы пытались бежать, идти побыстрее, как только могли. А как мы могли? Оба задыхались. Я слишком много курю, слишком толст, у меня болят ноги, а ты – просто кожа да кости, силы в тебе тоже нет. Странной мы были парочкой бегунов.

Погода выдалась пасмурной, серое небо висело низко. Бро спрятался в перине облаков, а вот море казалось возбужденным, с короткими нервными волнами, хлеставшими друг друга пощечинами и бившимися о гальку. Возле берега смутно виднелись какие-то большие предметы, неподвижные, скользившие по волнам, может, четыре, может, пять или шесть, разглядеть было трудно. Сквозь морось и так ничего толком не было видно, а тут еще туман поднимался со стороны вулкана, какой-то пар с запахом кухни и канализации.

Мы не разговаривали, нужды не было: каждый знал, о чем думает другой. Каждый твердил себе: ну вот, началось, этому не будет конца. И мы продолжали идти. Когда приблизились к тому месту на пляже, стало ясно, что мы не ошиблись. Там снова плавали утопленники: молодые чернокожие, похожие, как братья, на трех первых, такие же юные, такие же мертвые, такие же мирные в своем вечном покое.

Вместе мы вытащили их на берег. Что мы сделали, чтобы заслужить все это? Или, может, чего не сделали? И мы принялись рыдать. Я тебя плачущим никогда раньше не видел. Да и сам не помню, когда это со мной случилось в последний раз. Когда мы уже перенесли их и уложили на гальке, то сквозь слезы увидели, что волны приносят новые тела, и часть из них почти у наших ног. Тогда мы продолжили свою работу, вытащив их на берег и положив вместе с остальными.

Море же тем временем доставляло все новых и новых утопленников. Мы с тобой выбились из сил, продолжая плакать. Руки, спины, все у нас ныло от непосильного труда. Почти на краю отчаяния, мы вдруг заметили, что больше не одни: как и когда они появились, неизвестно, но только на пляж вышли все жители острова. Теперь и они вытаскивали мертвецов, и все при этом лили слезы, как и мы. Каждое мгновение море швыряло к нашим ногам десятки утопленников, все они были в том возрасте, когда не положено умирать, у всех на лицах застыло одинаковое выражение торжественной важности, которое проникало в душу, заставляя ее содрогаться.

Шли часы. Уже нельзя было понять, утро это, вечер или ночь. Теперь существовали только тела, которые море не переставало поставлять нам и другим островитянам. Они тоже укладывали их на берегу, так что скоро и гальки-то не стало видно, а пляж превратился в огромное, выстуженное морем кладбище под открытым небом, в шапель ардант[20], где собрались все мы, жители единственного обитаемого острова Собачьего архипелага – жалкие, нелепые, старые, эгоистичные, никому не нужные, заливающиеся слезами.

Мэр выслушал Доктора, ни разу не перебив. Наступила долгая тишина. Наконец Мэр поднес к губам чашку и, поморщившись, выпил кофе, по-прежнему не сводя глаз с Доктора. Шум от стенных часов за его спиной, казалось, стал громче. У него от этого застучало в висках. Продолжая смотреть на Доктора, он принялся покачивать головой, словно видел перед собой человека, достойного жалости, у которого не все в порядке с рассудком.