От увиденного подломились колени. Оказалось, что он ощупью пробирается по узкой, не более шага в ширину, ленте-тропе, туго натянутой посередине пустоты. Какое счастье, что он не пренебрег советом идти прямо, только прямо! Что за участь ждала его, если бы он отклонился на полшага в сторону? Нога проваливается в никуда, растянутый ужас падения и кровавая лужица, паскудящая блестящее железо... Или нечто, лишь напоминающее его, потому что мир не видывал такого чистого, не припорошенного ржавчиной железа. Теперь Борун различал, что пустота имеет границы, что она заключена в отполированный шар невероятных размеров, который между тем казался совершенно и безукоризненно цельным. Словно выдули из расплава пузырь через трубочку. В центре сферы на дальнем конце тропы висел шар. Не гигантский, а просто очень большой. Он тоже отливал металлическим блеском, но не светлым, цвета расплавленного серебра, а темным, маслянистым. Временами по зеркальной поверхности пробегали судороги, идеальная форма начинала плавиться и течь. Казалось, какая-то упорная сила пытается смять, прорвать обуздавшую ее оболочку, прорвать и выбраться наружу. Но все длилось лишь мгновение, шар оставался невредим. Тяжелый, гладкий, он выглядел несокрушимым.

Путь к шару преграждал такой же правильный, отполированный, отблескивающий темным железом куб. Высотой по пояс Боруну, он был недвижен и мертв. Больше в гигантском нутре дома, сколько Борун ни оглядывался, сколько ни напрягал зрение, не было ничего. Тропа. Шар. Куб перед ним. Во всем этом не было ничего страшного – просто шар, просто куб. Но сверхчеловеческая природа того и другого ощущалась столь явственно, что сделать еще один шаг казалось худшим святотатством, чем зайти облегчиться в святилище.

Борун оробел. Туманные намеки гадюки-пращура никак его к увиденному не подготовили, а собственные представления о Всё и Одном оказались ох как далеки от реальности. И ни намека на чье бы то ни было присутствие! Должно же быть здесь какое-то существо, хотя бы нечто, отдаленно на него похожее. Он же не в кубики играть сюда пришел. Он пришел играть...

– Зачем. Пришел.

Голос раздался сразу отовсюду. Ровный, отчетливый. Ни мужской, ни женский, ни взрослый, ни детский. Ничей и всеобщий. Идеальный голос, не подпорченный чувствами, человеческими интонациями.

– Кто здесь? – заозирался Борун.

Никого!

– Зачем. Пришел.

– Я Борун, сын Брокана из семьи Гарманго! – возвестил он, на всякий случай поворачиваясь вокруг своей оси. Кто знает, откуда смотрит на него всемогущий хозяин?

– Зачем. Пришел.

Голос звучал все так же ровно – ни следа нетерпения, раздражения. Хотя бы интереса!

– Мне надо... А вы... ты не мог бы... Не могло бы показаться? Я бы очень...

– Зачем, – повторил совершенный голос с оттенком настойчивости. Или это лишь почудилось Боруну?

– Играть, – брякнул он с перепугу.

– Игра-ать, – медленно повторило пространство с едва уловимой заинтересованностью. – Я люблю играть.

– А... ты, простите, где? И кто?

– Но мне не с кем играть, – меланхолично констатировало нечто и, прежде чем Борун успел вставить очередной бессмысленный вопрос, продолжило с нарастающим возбуждением: – Не с кем играть. Нельзя уйти. Нельзя отвлекаться. Всегда, всегда. Только я. Я самый главный. Самый! Я один, только я!

«Один, я один», – эхом отдавалось в голове Боруна, и его наконец озарило. Один! Вот кто разговаривал с ним, исповедуясь совершенным голосом во всепоглощающей страсти к самому себе и жалуясь на тоску и одиночество. Боруна охватил самый настоящий благоговейный трепет, в который отродясь не повергали его ни священные ритуалы, ни проявления магической силы. Он опасливо скользнул к кубу на шажок ближе. Тот остался недвижим. Его зеркально-гладкая поверхность ничего не отражала, не оживлялась ни единым световым бликом. Но теперь, когда Борун прозрел истину, он уже не мог воспринимать Одного как неодушевленный предмет. Один был невозмутим, собран, холоден – словом, идеален, и потому казался мертвой вещью. Но только казался, а значит, и его можно было расшевелить.

– Сыграем? – вкрадчиво спросил Борун и сделал еще один скользящий шаг.

Куб стыл в надменном ожидании. Борун потянул из-за пазухи сверток пунцовой ткани, где томились, готовые явиться на свет, искусительные предметы. Тяжело шевельнулся под манжетой запястный обруч, и длинная игла света вонзилась кубу в темную грань. Наверное, граненый камень в центре обруча вобрал в себя растворенный в воздухе свет, свел его в узкий лучик.

– Щекотно, – прозвучал тот же голос. На сей раз в нем угадывалось изумление.

С шуршанием распался сверток, заструилась освобожденная ткань, и пунцовый отблеск шелка вспыхнул на боку куба. Тот уже не выглядел черным и неподвижным, цветные блики заплясали по граням, будто гладь омута пошла рябью. Опьяняющее чувство победы подхватило Боруна. Без лишних церемоний он подошел к Одному вплотную и твердой рукой выставил на верхнюю грань три глиняные стопки. Грубые, небрежно раскрашенные, они вспухли на ней, будто прыщи. Но Один не возражал.

– Ух ты, совсем щекотно! – хихикнул ничейный голос. – Это игра? Что за игра?

– Смотри! – возгласил Борун, демонстрируя окружающей пустоте бусину, зажатую в пальцах.

Бусина прыгнула к стопкам, принялась виться вокруг них, будто сама собой. Конечно, Боруну было далеко до мастера. Движениям не хватало точности, и реквизит двигался неловко, рывками. Но Один не замечал ничего, одурманенный пляской бусины и бормотанием игрока. Устав писать кольца, зеленоватый шарик помедлил у средней посудинки, ткнулся ей в бок, и та, приподнявшись, впустила его внутрь. Пальцы у Боруна сводило с непривычки и от напряжения, но он был уверен, что все проделал правильно.

– Угадай, где шарик?

Он едва узнал собственный голос. Хриплый и вульгарный, в самый раз для мелкого бандита с рынка, никак не претендента на королевский трон. Смешно! Знаменитый на всю страну купец, один из богатейших людей в государстве, он не смел притязать на королевское достоинство. Он же – мошенник, обманом проникший в запретное место, шулер-самоучка, – выходит, может? Таким он больше годится в короли? Нескладная, видно, у этой страны судьба. Стыдная какая-то – в исторические анналы не запишешь. Вот и не будем записывать, приговорил Борун. Кто знает-то? Никто не знает!

– Я знаю! – с торжеством выкрикнул голос, и Борун вздрогнул от неожиданности. – Я знаю, знаю, знаю, я выиграл!

Странная штука: чем дальше, тем явственней голос Одного вылуплялся из панциря обезличенной идеальности – вылуплялся жалкий, тонкий, дышащий самозабвенной гордыней. Он чем-то был знаком Боруну, раздражающе знаком, но тот слишком был занят самой большой игрой в своей жизни, чтобы ковыряться в себе.

– Которую открываем?

– Среднюю! Среднюю-среднюю-среднюю!

– Вот эту?

Борун, интригуя, указал на глиняное донышко, густо выкрашенное киноварью – будто лужица крови высохла. Палец не дрожал.