Сидя на измятой соломе в подземной тиши блиндажа, он не мог, да и не старался побороть в себе все нарастающий гнев против командира полка. Но он был лишен всякой возможности, был действительно от всего отстраненным. Командир полка не назначил его даже командиром роты, а просто выставил из батальона. Сжившись за годы службы с беспокойным чувством командирской ответственности и вдруг оказавшись без всякой ответственности и даже без привычного круга забот, Волошин почти растерялся. Но что он мог сделать? Он не мог даже пожаловаться, так как жаловаться на строгость начальника в армии запрещалось уставом. Он мог только ждать, когда батальон возьмет высоту или весь останется на ее склонах.

Где-то в глубине подсознания появилось тихонькое, но упрямое желание: пусть не получится и у Маркина, пусть и у него атака не удастся. В самом деле, не удалась ему, почему должна удаться его подчиненному, который во всех своих командирских качествах уступал Волошину? Разве что настойчивости в исполнении приказа у начштаба будет побольше, все-таки он в этом батальоне почти новичок – месяц как прибыл из фронтового резерва. Волошин чувствовал, что Маркин в своем в общем-то понятном для него рвении выполнить задачу, щепетильничать с людьми не будет и за несколько часов может положить батальон. Что тогда скажет Гунько?

Никогда еще за годы военной службы не приходилось Волошину оказываться со своим непосредственным начальником в таких отношениях, в каких он очутился с этим майором после назначения того командиром полка. Теперь даже трудно было припомнить, с чего все началось. Наверно, с каких-то досадных мелочей, а может, и не с мелочей даже – просто они были слишком разные люди, чтобы длительное время сосуществовать в согласии. Привыкнув к известной самостоятельности, предоставляемой ему прежним командиром полка, Волошин не мог примириться с придирчивой опекой майора, во многом продолжал поступать по-своему и независимо, и тогда обнаружилось, что новый командир полка не терпит никакой независимости. Другой бы на его месте, возможно, закрыл глаза на некоторую самостоятельность лучшего из своих комбатов, но Гунько закрывать глаз не стал и всей властью старшего начальника обрушился на комбата-три. То, что случилось сегодня, вызрело за месяц их отношений.

Да, примириться с тем, что случилось, Волошину было непросто, особенно если он не чувствовал себя виноватым и, напротив, во всем винил командира полка. Но он не мог не понимать также всей уязвимости своего положения, того, что в армии всегда остается правым старший начальник... Впрочем, черт с ним, с этим начальником, вдруг подумал Волошин. Разве он воевал для Гунько? Или находился у того в услужении? Точно так же, как и командир полка, он служил Родине и, как мог, трудился для общего дела победы. В этом смысле они были равными. Несправедливости командира полка были не более чем несправедливостями майора Гунько. Но ведь, кроме майора, была великая армия, Родина, его личный долг перед ней и перед его батальоном, который он воспитал, сколотил и благодаря которому возвысился до своего положения и вчерашней награды.

Сильно загремело в стороне совхоза, залпом ударила артиллерия, земля за спиной тяжело содрогнулась, посыпался песок в углу блиндажа. Волошин взглянул на часы, было ровно десять, наверно, начали артподготовку первый и второй батальоны, вот-вот должны были встать и его роты. Что в этот раз ждет их на склонах?

Артиллерийская стрельба тем временем превращалась в сплошной отдаленный грохот, в котором звучно треснули знакомые разрывы бризантных. Наверное, немецкая батарея, все утро измывавшаяся над его батальоном, сманеврировав траекториями, перенесла огонь на тот фланг полка. Теперь там несладко, но для его батальона в этом, может, спасение, подумал Волошин. Если без промедления воспользоваться этим переносом, поднять людей и броском ворваться на высоту... Но почему медлит Маркин?

Маркин, однако, не медлил, просто Волошин не услышал сигнального выстрела из ракетницы, до него донеслось только несколько приглушенных команд в цепи восьмой роты, которых, впрочем, было достаточно, чтобы понять, что батальон поднялся. На этот раз без артподготовки, даже без короткого огневого налета. Группа управления комбата покинула траншею одновременно с ротами, Иванов с телефонистом, поспешно подобрав свое имущество, тоже побежал следом за всеми. В блиндаже и поблизости стало тихо, и Волошин затаил дыхание.

Для него не было надобности следить за продвижением рот к знакомой до мелочей высоте, он с закрытыми глазами мог представить все, что происходило на ее склонах. Напряженно вслушиваясь в отдаленный раскатистый грохот, он ждал первых выстрелов по батальону, больше всего опасаясь бризантных. Но бризантные грохотали над вторым батальоном, предоставляя тем самым некоторый шанс его ротам.

Минут пять немцы молчали, может, не замечая броска батальона, а может, намеренно подпуская его поближе для короткого кинжального удара в упор, и эти минуты, как всегда, были самыми напряженно-мучительными. В томительном ожидании Волошин немного отошел от тягостных личных переживаний, весь устремляясь туда, вслед за ротами. Он знал: ждать осталось немного, восьмая уже наверняка преодолела болото и вышла к обмежку, значит, вот-вот должно грохнуть. Должно начаться самое важное и самое трудное.

Как он ни ждал этих первых оттуда выстрелов, грохнули они неожиданно, и он даже вздрогнул, услыхав в слитном отдаленном грохоте четкий сдвоенный залп. Минные разрывы ухнули где-то поблизости, земляной пол блиндажа качнулся, большой мерзлый ком с бруствера упал на дно и разбился.

Тотчас раскатисто залились пулеметы.

Не тронувшись с места, он замер на смятой соломе, стараясь по звукам определить ход боя. Но пулеметы строчили на всей высоте, еще несколько раз раскатисто грохнуло, наверно, в болоте. Огонь усиливался, стрелкам становилось все хуже, и теперь должна была сказать свое артиллерия: обнаружившую себя батарею надо было по возможности скорее засечь и подавить. Но чем было давить? Тем десятком снарядов, которые сумел сберечь Иванов?

Немецкие минометчики со временем перешли на беглый огонь, и тяжелые мины с продолжительным, сверлящим сознание визгом обрушивались из-за высоты. Рвались они в некотором отдалении от исходной позиции батальона, наверное, за болотом, значит, роты уже успели перебежать кустарник. Но на склонах им станет хуже. Все будет решаться на склонах.

Замерев в блиндаже, он внимательно вслушивался в беснующийся грохот боя и думал, что вскоре должен наступить перелом в ту или другую сторону. Так долго продолжаться не может. Открывшие огонь ДШК почему-то враз смолкли, и в этом был первый нехороший признак; батарея Иванова вообще, кажется, ни разу не выстрелила. И вдруг в коротенькой паузе между разрывами он услыхал крики. Он уже знал, что так может кричать командир, когда, кроме голоса, у него нет других средств воздействовать на подчиненных. И он ясно понял, что там не заладилось. Не в состоянии больше вынести свою отрешенность, Волошин выскочил из блиндажа.

Левый фланг батальона, где наступала седьмая, явно потерял боевой порядок, и часть бойцов, скученно перебегая по склону, устремилась назад, к болоту. Некоторые из них уже достигли кустарника и торопливо исчезали в нем, направляясь к спасительным своим окопчикам, а на пути их отхода в болоте мощно ухали черные фонтаны разрывов. Восьмая, перешедшая через болото, кажется, уже залегла под знакомым обмежком, девятая справа, передвигаясь в редком кустарничке, вроде пыталась еще наступать. Волошин не знал, где находится Маркин, но, поняв, что батальону плохо, краем кустарника бросился навстречу отходившей седьмой.